Поэзия и постмодернизм

Постмодернизм в современной поэзии: искусство цитирования 

Рассматривая современную русскоязычную поэзию в ее разнообразных стилистических проявлениях, нетрудно заметить, что в нашей изящной словесности ныне присутствует не так уж много концептуальных направлений, способных претендовать на художественную глубину и значимость. Ни юмористическое фиглярство, сколь бы остроумным и забавным оно ни было, ни задушевная "просто лирика", сколь бы потаенные струны нашей сентиментальной чувствительности она не затрагивала, не говоря уж об откровенном "хипстерском" позерстве псевдоавангардизма не ставят перед собой задачи изменить мир - представители этих поэтических тенденций давно смирились с его несовершенством и получили взамен свидетельство о благонадежности, а посему привыкли подменять творческое осмысление жизни по возможности виртуозным, но в целом довольно бессмысленным субъективистским фиксированием ее отдельных деталей. Крайняя субъективность авторского подхода к той или иной теме вообще, на мой взгляд, является одной из главных причин падения читательского интереса к современной поэзии.
Но если современного поэта не устраивает скромная роль статиста и бытописателя, если он вослед своим великим предшественникам стремится оказывать непосредственное воздействие на формирование идеологических ориентиров социального развития, то его смогут заинтересовать лишь те литературные направления, которые ставят перед собой более масштабные задачи. К таким направлениям в современной поэзии я отношу прежде всего постмодернизм.

Главная отличительная особенность поэта-постмодерниста заключается в том, что такой стихотворец не считает себя вправе самонадеянно и пренебрежительно игнорировать корпус текстов, созданных человечеством и рассматривает эти тексты как объект непременного цитирования и собственной авторской интерпретации. Реминисценции из прославленных шедевров мировой культуры и малоизвестных образцов литературной речи разных эпох в постмодернистском гипертексте сплетаются в единую ткань с точными, злободневными наблюдениями автора, отражающими острую актуальность остановившегося мгновения быстротекущей жизни. Таким образом, автор, способный на искреннее проявление благодарности, позволяет звучать мощному хору из голосов своих предшественников в симфонии создаваемого им произведения, а его собственный взгляд, будучи соотнесен с мировой культурной традицией, утрачивает естественную личностную ограниченность без всякого ущерба для индивидуальности, и читатель в итоге получает полную картину современного момента, данного в его диалектическом развитии и помимо настоящего включающую прошлое и будущее.

Нередко мне приходится сталкиваться с весьма распространенным заблуждением - ему подвержены как многочисленные профаны, так и люди образованные, хорошо разбирающиеся в классическом искусстве, но далекие от понимания специфических особенностей современной эстетики - согласно которому постмодернизм представляет собой явление выморочное, предполагающее создание произведений глубоко вторичных, наполненных ерническим "пережевыванием" культурного достояния человечества. Питательную почву для этого заблуждения щедро удобряют своими сочинениями графоманствующие мажоры из столичных "богемных" тусовок, вальяжно провозглашающие себя постмодернистами, однако на деле создающие тексты крайне низкого уровня, незатейливо маскируемого при помощи упоминания некоторых известных имен и мемов из "джентльменского набора" современного интеллектуала. Говорить об этих текстах всерьез бессмысленно - никакого отношения к добротной литературе они не имеют.

Впрочем, убедиться в художественной состоятельности постмодернизма несложно - взять хотя бы ставший уже классическим роман Умберто Эко "Имя розы". Но тут необходимо заметить - приводя примеры удачного применения постмодернизма как творческого метода, мы неизбежно будем обращаться во-первых, к западной литературной традиции, во-вторых - к прозаическим текстам, а нас интересует русская поэзия.
Конечно, у Бродского и Гребенщикова, скажем, постмодернистские сюжеты присутствуют сплошь и рядом, однако имеют, как правило, иллюстративный характер и выполняют различные вспомогательные функции, никогда не превращаясь в основную ткань поэтического текста. Тем временем, развитие отечественной изящной словесности продолжается, и есть объективные основания предполагать, что следующий период ее существования уже без тени сомнения можно будет назвать постмодернистским.

Считая важным показать, какие задачи может решать постмодернистская техника цитирования в современной русской поэзии, я решил предложить вниманию читателей развернутую схему реминисценций и гипертекстуальных ссылок, содержащихся в стихотворении Грифоны и львы, работа над которым недавно была мной завершена.
Для более полного понимания историко-идеологических предпосылок, системы образов и общей художественной концепции стихотворения рекомендую просмотреть 15-минутный видеофильм Грифоны и львы Тавроскифии.

Следующий далее автокомментарий к стихотворению ни в коем случае нельзя рассматривать в качестве попытки объяснить читателю смысл сказанного. Поэтический текст, как правило, предполагает наличие множества вариантов возможного прочтения, и тут "Грифоны и львы" не являются исключением. В данном случае я демонстрирую только одну из граней текста, и делаю это лишь для того, чтобы показать, как на практике работает постмодернистское цитирование в качестве литературного приема, предполагающего создание разветвленной системы гипертекстуальных ссылок.

В некотором смысле стихотворение представляет собой мою реакцию на волну ханжества, обскурантизма и религиозного мракобесия, инспирированную властью и поднявшуюся в обществе после широко освещавшегося в Интернете и СМИ скандала с панк-группой Pussy Riot. Эта статья посвящена не политике, а поэзии, поэтому здесь я не буду распространяться по вышеозначенному поводу, ограничившись констатацией своего категорического неприятия средневековой охранительной парадигмы, которую сегодня пытается навязать нам в своих интересах правящий класс жуликов и воров. Приступая к работе над стихотворением, я решил дезавуировать упомянутую парадигму, подорвав ее устои при помощи идеологического динамита, в состав которого вошли идеи социалистической революции, возрождения язычества, оккультистски-магического преодоления трагической ограниченности человеческого существования, полноты и многообразия проявлений жизни, протекающей вне сухого русла религиозной доктрины: то есть всего, что так страшит сановных фарисеев. Такова была поставленная мной задача. Теперь посмотрим, какие шаги я предпринял для ее выполнения.

Обратим внимание на зачин стихотворения. Первая и вторая строка:

Грифон и конь, восставший на дыбы,
И алчный лев, терзающий добычу

содержат прямую реминисценцию из стихотворения Н. С. Гумилева Фра Беато Анджелико, которое начинается так:

В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури

Между прочим, именно гиппогрифы терзают коней на скифской пекторали из кургана Толстая могила (эта пектораль демонстрируется в видеофильме).
Нетрудно заметить, что в моем тексте замечательная идиллическая картинка, нарисованная Гумилевым, стремившимся передать настроение, возникающее при созерцании фресок средневекового итальянского мастера, словно вывернута наизнанку: безобидная игра обернулась беспощадной борьбой. Кстати, по хорошо аргументированному в книге "Homo ludens" ("Человек играющий") мнению нидерландского культуролога Й. Хёйзинги (выдвинутая этим ученым концепция игрового характера человеческой культуры мне вообще весьма импонирует, в отличие от свойственного его взглядам охранительного морализаторства), понятия "игра" и "борьба", "война" нередко сливаются, и я скажу об этом ближе к концу стихотворения:

Война - игра, но правила суровы.

Но вернемся к стихотворению Гумилева, завершающемуся следующим утверждением:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Обозначенный здесь status quo я, собственно, и оспариваю. Его-то я и собираюсь вывернуть наизнанку - в традициях народной "карнавальной культуры", противостоящей религиозному официозу (по М. М. Бахтину) и следуя примеру Шарля Бодлера, который в одном из последних писем так сказал о "Цветах зла": "... в эту жестокую книгу я вложил все мое сердце, всю мою нежность, всю мою веру (вывернутую), всю мою ненависть".

Для полного понимания вопроса считаю необходимым объяснить свою психологическую мотивацию. Так вот, я не могу испытывать никаких теплых чувств к всемогущему, всеведущему и бессмертному существу, на правах "создателя" определившего, что моя жизнь и жизнь близких мне людей, да и всех прочих представителей человечества должна быть "мгновенной и убогой". Трудно любить мир, в котором, по мизантропическому замечанию В. В. Розанова, ни один человек не достоин любви, зато всякий достоин жалости. Поклонение создателю такого мира представляется мне чем-то противоестественным, и если бы я верил в его реальность, мне оставался бы только бунт - а он у нас, как известно, бессмысленный и беспощадный.
К счастью, наш мир не таков - он не укладывается ни в одну схему и не поддается однозначной интерпретации. Существует - и еще будет создано - великое множество космогоний, философских, религиозных и этических учений, оккультных наук и эзотерических практик, художественных произведений так или иначе трактующих величественный, непостижимый и загадочный образ Бога (да, с заглавной буквы), являющегося первичным источником энергии во Вселенной (гипотетическое существование которого едва ли смогут оспорить даже убежденные атеисты). Очевидность подсказывает - мы ничего не знаем об этом источнике, но среди образов Бога, созданных человечеством, есть и глубокие, волнующие прозрения, и зловещие симулякры, используемые для установления тотального контроля над общественным сознанием.
Яркий пример такого симулякра - "бог" Ветхого завета, умудрившийся создать траву и деревья раньше Солнца (Быт. 1, 11 - 18) - по всей видимости, явление фотосинтеза он изобрел уже задним числом. Обилие несоответствий и нелепостей в описании этого "божества" и его клонов христианского или исламского толка никогда не мешало представителям правящих классов использовать его мнимый авторитет, поддерживаемый многочисленными и кровавыми человеческими жертвоприношениями (совершавшимися под предлогом религиозных войн, преследований "еретиков", "ведьм", "сатанистов" и кого угодно), для удержания эксплуатируемого и обираемого населения в состоянии смирения перед лицом безрадостной перспективы "мгновенной и убогой" жизни. Так вот, как выяснилось в последние годы, это воображаемое чучело здравствует и поныне, за его "оскорбление" даже судят - и дают реальные тюремные сроки. У меня есть все основания полагать, что упомянутый "создатель" сам был создан хитрыми людьми для обслуживания интересов людей богатых, которым он помогает успешно плющить всех остальных, и обосновался у нас этот симулякр в заповеднике идей, тщательно охраняемом властями. Что ж, "доброму охотнику - добрая охота!" - так говорил Заратустра.

Итак, первая реминисценция, встречающаяся в "Грифонах и львах", является заявлением о моих намерениях, о том, что я решил осуществить в данном стихотворении.
Тут надо оговориться - я полемизирую отнюдь не с Н. С. Гумилевым (он безусловно входит в первую десятку самых почитаемых мною русских поэтов, его творческая концепция мне чрезвычайно близка. Иные из ранних стихов Гумилева - такие как Баллада и Маскарад - я отношу к высшим образцам русской романтической лирики). В данном случае я просто с благодарностью ссылаюсь на данную им точную формулировку средневековых представлений о мире и том месте, которое занимает в нем человек. Эти средневековые представления мне предлагают принять сегодня, однако меня они не устраивают. Поэтому я выражаю готовность сражаться и, если понадобится, погибнуть в этой борьбе подобно героям Гумилева и самому Николаю Степановичу, не изменившему своим убеждениям, какими бы они ни были. Впрочем, по поводу собственного "героизма" я слегка иронизирую:

Девиз вселенной яростной борьбы
Гласит: "Я умираю, но не хнычу"

Воин обязан преодолеть ужас небытия, и в этом ему могут помочь философская рассудительность и скептическая невозмутимость стоицизма. Второе четверостишие "Грифонов и львов" звучит одновременно элегически и цинично:

Сгоревшее становится золой,
В долину тени склон ведет пологий,
И радость глаз, входя в культурный слой,
Тревожит похоть постархеологий.

Я собираю войска для штурма небес и призываю на помощь великих мастеров поэтической традиции, которую я имею честь представлять сегодня - Эдгара По ("долина тени" - это, конечно, Valley of the Shadow из его знаменитого Эльдорадо) и переводившего тексты По на французский Шарля Бодлера ("радость глаз" - искаженная цитата из классического стихотворения Падаль в переводе В. В. Левика, там фигурирует "солнце глаз"; этот текст напоминает медитацию поклонников богини Кали:

Но вспомните, и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим).

Этот апофеоз бренности человеческого тела по сути является грозным обвинением, брошенным "жадному богу" библейской традиции, ревниво оберегающему от людей тайну бессмертия. Кое-какую пилюлю этому "богу" мы приготовили, однако пока что переходим к следующим строкам "Грифонов и львов":

Растет эфедра в рухнувшем кремле -
Где эллины, где те же тавроскифы?

"Рухнувший кремль", я думаю, можно не комментировать, это всем понятно, а вообще кремль - это просто древняя крепость.

Что же касается "тавроскифов", то в русской поэзии где скифы - там и тень одноименного стихотворения Александра Блока. В остальном разнообразные и многочисленные "скифские" аллюзии освещены в видеофильме, поэтому здесь я на них подробно останавливаться не буду. Разве что один интересный момент. О скифах слагали стихи многие поэты - от античности до нашего времени, но была ли поэзия в ходу у самих скифов? Несмотря на то, что оригинальная поэзия скифов до нас не дошла, на этот вопрос можно с полной уверенностью ответить утвердительно. О популярности поэзии у скифов наглядно свидетельствуют датирующиеся I в. н. э. стенные росписи склепа №9 столицы позднескифского царства Неаполя Скифского (на территории современного Симферополя) - между шахматной доской (или загадочным шахматным узором) и сценой охоты на стене склепа изображен человек в скифском одеянии, играющий на лире. Игрой на лире аккомпанировали себе древние поэты, исполняющие свои стихи - отсюда словечко "лирика", между прочим.
А вот копия упомянутого фрагмента росписи.

Теперь другие бродят по земле,
Роняя алабастры и лекифы

Сейчас лекифы у нас делают из пластика - что из того? Продолжить традиции скифской поэзии, две тысячи лет назад растворившейся в порывах ветра, овевающего крымские предгорья, и запечатленной разве что на скрижалях вечного неба - эта задача как раз по мне. Для постмодерниста эта поэзия не исчезла, она существует. Я воссоздаю эту поэзию сегодня.

Далее в моем поэтическом тексте появляются первые сопоставления божественного и звериного в человеке, что заставляет вспомнить высказывание Ницше о том, что человек де подобен канату над пропастью, натянутому между животным и Сверхчеловеком. С этой мыслью Ницше я не согласен, ответ на нее будет предварять финал стихотворения:

Ведь в каждом боге чутко дремлет зверь,
И в каждом звере спит улыбка бога

Ведь и сам Ницше старался снять навязанную псевдохристианством оппозицию "земного" и "небесного" - не случайно любимыми зверями Заратустры оказались орел и змея. Но еще интереснее в данном контексте учение Алистера Кроули, который прямо называл себя Большим Зверем (Mega Therion). Итак, человек это зверь, который стремится стать богом. Или зверь, который на время забыл о том, что он - бог.

Создаваемое мной стихотворение имеет самое непосредственное отношение к современной русской поэзии, а классический корпус текстов русской литературы в силу исторически сложившихся обстоятельств пронизан библейскими, евангельскими цитатами и реминисценциями, и этот факт я не могу игнорировать - нравится он мне или нет. Пока что понятие "бог" в нашем сознании гораздо чаще ассоциируется с Библией, чем с Ведами. Поэтому коль скоро я желаю создать текст, обладающий высоким суггестивным уровнем, мне необходимо сопоставить предлагаемый вниманию читателя художественный мир с некоторыми основными символами, вплетенными в ткань отечественной изящной словесности. И я это делаю.
Думаете, стремление человека быть богом противоречит библейской традиции и учению Иисуса Христа? Как бы не так! Корпус текстов Ветхого завета складывался на протяжении многих веков, значительную часть в нем заняли человеконенавистнические опусы поклонников злобного, мелочного и мстительного "бога" Яхве, сулившего им некую "богоизбранность" в обмен на автоматическое повиновение, однако чудом сохранились фрагменты, открывающие совершенно иные интеллектуальные и духовные горизонты, поразительным образом соответствующие высоким прозрениям ведической традиции и нисколько не характерные для фанатичного монотеистического обскурантизма. Так в Псалме под номером 80 Яхве подобно старой шлюхе сетует на недостаток внимания, Псалом 82 представляет собой обращенную к Яхве просьбу уничтожить соседние племена, замыслившие недоброе, и все это совершенно обычные ветхозаветные тексты, но между ними затерялся короткий и ошеломляющий Псалом 81, который я приведу здесь полностью:

Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд.
Доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым?
Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость.
Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из руки нечестивых.
Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются.
Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего - все вы.
Но вы умрете как человеки, и падете, как всякий из князей.
Восстань, Боже, суди землю; ибо Ты наследуешь все народы.

Авторство трех упомянутых мной псалмов в Библии приписывается Асафу, однако в это с трудом верится - авторы тут наверняка разные. Как и боги.
"Бог в сонме богов" - это уж точно не строгий монотеизм, точно не Яхве, всегда боявшийся конкуренции, а сам текст можно интерпретировать как призыв к мировой социалистической революции, причем в нем открыто декларируется отсутствие национальной замкнутости, лейтмотивом пронизывающей весь Ветхий завет. На этот псалом ссылается Иисус, обвиненный фарисеями в богохульстве (Иоан. 10, 34), а я ссылаюсь сразу на оба первоисточника, обосновывая эти строки:

Но всех господ видали мы в гробу -
Не вечно им царить в небесной сини.
Свою мы сами сделаем судьбу,
Друзья-подруги - боги и богини!

"Каждый мужчина и каждая женщина - звезда", - утверждал Кроули. Как видим, в этом пункте сходятся казавшиеся непримиримыми и никогда не пересекающимися линии Большого Зверя, создавшего учение Телемы ("воля" в переводе с греческого) и Человека, осознавшего себя богом и пытавшегося объяснить другим, что они как бы тоже... Лично я не желаю отрекаться ни от Христа, ни от Кроули - и это не снисходительное великодушие оригеновского апокатастасиса, а четкое осознание дуалистичности человеческой природы, причем бог и зверь в человеке не антагонистичны, но взаимодополняемы. Зверь дает богу плоть и страсть, бог укрощает и просвещает зверя.

В изобилующем головокружительными парадоксами романе Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы" чёрт говорит Ивану следующее:

По-моему и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать,— о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период, параллельно геологическим периодам, совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную...

Все верно, только следует не разрушить идею о Боге, а подвергнуть аргументированной критике ее средневековое схоластическое понимание. Ведь достоверной информации о Боге у нас крайне мало, и вполне может оказаться, что мы собираемся делать как раз то, что Он одобряет. Почему бы и нет? Вот, пожалуйста:

Когда закон падет, мечтой сражен,
И победит хмельное востократство,
В чести да будет сестринство у жен,
И средь мужей возобладает братство.

Да будут между мужем и женой
Любовь и лад. Их маленькое царство
Да не разделят огненной стеной
Ни злая ложь, ни глупое коварство.

Все примется - светло и горячо,
И в этом свете, ласковом и тонком,
Грифон как ворон сядет на плечо,
И лев свернется дремлющим котенком.

Однако я предупредил бы чёрта, что мы не на "один только здешний мир" претендуем. Отнюдь нет. Непреклонной логикой стремления человечества к окончательному освобождению неизбежно будут продиктованы ограничение рождаемости и обретение людьми сначала долголетия, а затем и реального физического бессмертия. Сила йоги и оккультных практик позволит нам действовать во всех проявленных и непроявленных реальностях, активно преобразуя их в соответствии с нашими представлениями о справедливости. И черти, и ангелы будут маршировать стройными рядами, вскидывая руку в "римском приветствии" в честь нового божества - Человека. Картиной подобной футуристической утопии я завершил свою балладу Уходя на войну:

Возрожденная золотом и киноварью,
Плоть отныне субстанцией станет нетленной -
Упадет забулдыга обдолбанной тварью,
А очнется бессмертным владыкой Вселенной.
Воскресая для вечности в памяти пленной,
Что клонирует образы, лики и стили,
Поколения павших из тьмы несчисленной
Заорут его голосом: "Мы победили!"

Так я понимаю идеал коммунизма. Так я понимаю идеал христианства. Так я понимаю идеал Телемы. Пусть это всего лишь мечта - разве она хуже духовного убожества религиозных доктрин, разделяющих на враждующие лагеря нынешнее человечество? Разве она не способна стать платформой для совместных действий, в результате которых наша жизнь станет хотя бы чуточку менее абсурдной?

Итак, постмодернизм как творческая парадигма предлагает ничего не выбрасывать из истории человеческой мысли, но все с благодарностью принимать и связывать воедино. На рабочем столе исследователя мирно соседствуют разные, зачастую взаимоисключающие концепции.
Один из главных героев фантастической постмодернистской саги Роджера Желязны "Хроники Амбера", Мерлин, использует в своей практике магию Хаоса и Порядка и хранит в своем сознании символические структуры обеих стихий. Однажды он оказывается в весьма щекотливой ситуации, когда персонификации двух великих конфликтующих стихий, Змея и Единорог требуют от него выбрать между ними, встать на ту или иную сторону, причем каждая из сил сулит ему неизъяснимое могущество, если выбор будет сделан в ее пользу и немедленное уничтожение - в противном случае. Выбор означает вражду одной силы и, соответственно, покровительство и защиту другой, а значит - определенную, заданную картину мира, игру по чужим правилам. Но Мерлин по своей натуре - исследователь, и подобная постановка вопроса для него неприемлема в принципе. Он делает свой выбор - он отказывается выбирать, и в итоге ему удается не только уцелеть, но и сохранить за собой возможность работать с энергиями обеих стихий. Как известно, сказка ложь, да в ней намек - никакая однозначность, никакой религиозный догматизм не могут быть приняты нами даже в качестве рабочей гипотезы, коль скоро мы намерены устанавливать собственные правила игры.

Две области: сияния и тьмы
Исследовать равно стремимся мы.

Так в стихотворении Благословен святое возвестивший... сказал замечательный русский поэт Е. А. Баратынский, которым были заложены многие направления поисков нашей философской лирики. Еще не открыв для себя поэзию Баратынского, в одном из ранних текстов (Заклятие), оспаривая известное тенденциозное заявление другого блистательного и высоко ценимого мной поэта, Иоанна Богослова - "Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы" (1 Иоан. 1, 5), я утверждал собственное понимание вопроса, отражающее особенности языческого исследовательского мировоззрения:

Пусть даст тебе мужество свет, и могущество - тьма,
Пусть небо любви не устанет парить над тобой.
Пока ты не умер, пока не сошел ты с ума,
Ты должен попробовать вспомнить дорогу домой.

День лучезарен, но разве ночь не прекрасна, уважаемый Иоанн? Разве не утренняя и вечерняя зори дарят вдохновение бесчисленным поколениям поэтов? Точно ли была донесена мысль Христа в данном случае? Я не знаю, я сомневаюсь. Этот страх перед тьмой, перед всем хтоническим, земным, звериным не делает ли вожделенный свет бесплотным и бессильным сиянием философской абстракции?
Под "домом" в моем тексте понимается полнота личного осознания человека, достижение которой обеспечивает абсолютную свободу человеческой личности. Я думаю, всякая истинная поэзия является мгновенным переживанием ощущения такой свободы, всегда расположенной где-то "по ту сторону добра и зла", всегда не укладывающейся в прокрустово ложе социальных схем и норм общественной морали. Свобода есть гармоничный союз бога и зверя в человеке, но никак не победа одного начала над другим.
Я люблю день, я обожаю ночь, и умозрительной софистикой представляются мне слова апостола Павла: "все вы - сыны света и сыны дня: мы не сыны ночи, ни тьмы" (1 Фес. 5, 5), которым предшествует знаменитое выражение "день Господень так придет, как тать ночью" (1 Фес. 5, 2), иронически обыгрываемое мной в "Грифонах и львах" вкупе с не менее популярным пророчеством Иоанна о звере из бездны (Отк. 17, 8):

Но горе тем, кто мыслит растоптать
Наш вертоград, коль небеса беззвездны -
Вот тут и бог заявится как тать,
И древний зверь поднимется из бездны.

Громы и молнии Апокалипсиса, несмотря на всю фантастичность этой поэмы, образный ряд которой восходит к книге пророка Даниила, обращены на вполне конкретные политические реалии последних десятилетий I в. н. э. и на вполне конкретных персон. Иоанна Богослова можно понять - уже пожилой, преследуемый недоброжелателями, преданный "христианской" (с этого момента - уже в кавычках) церковной общиной (3 Иоан. 9 - 10), сосланный языческим римским императором Домицианом на остров Патмос, великий поэт больше не сдерживает себя и начинает щедрую раздачу люлей своим врагам, оправдывать которых я не намерен. Однако ловкие богословы последующих эпох позволили себе весьма вольно истолковать образ антихриста, накрепко привязав к нему любую языческую эстетику, любое научное мировоззрение, любые проявления естественной чувственности, свободомыслия и человеческого достоинства. "Зверь из бездны" стал жупелом для устрашения всех критиков господствующей религиозной доктрины, чрезвычайно далеко отошедшей от учения Христа и поставленной на службу мирской власти "царей и тысяченачальников". Как по мне, пора прекратить эту игру в лукавые иносказания. Антихриста сановные святоши и их покровители, поставившие человечество на грань глобальной катастрофы, всегда могут увидеть в зеркале.
В своем стихотворении я прерываю данный ассоциативный ряд и даю новую, позитивную интерпретацию образа "зверя из бездны", реабилитируя тем самым хтонические энергии Хаоса в русской поэзии. В моей версии финала священной истории свет и тьма, ангелы и демоны, бог и зверь сражаются в едином строю против общего врага, и это очень важный момент. Может быть, самый важный.

Мы не сдадим захваченный редут,
И в нужный час из царства Персефоны
На помощь к нам немедленно придут
Львы эллинов и скифские грифоны.

Зачем нам призывать на помощь тени из царства мертвых? Зачем нам все эти звери, эти древние чудища, все это дикое и опасное язычество? Объясняю.
Мы подходим к очень опасному рубежу - наша планета перенаселена, ресурсы почти исчерпаны, системы управления несовершенны и скоро начнут давать сбои. В этой ситуации свободным цивилизованным людям, сторонникам исследовательской парадигмы развития человеческого общества предстоит отстоять достижения научно-технического и общественного прогресса, представляющие собой платформу для дальнейшего движения вперед. Эту платформу будут захлестывать волны энтропийных процессов, полчища дегенератов и зомби будут штурмовать наши крепости, но готовы ли мы к этому? Нет - мы находимся далеко не в лучшей форме, мы расслабились и обрюзгли в тлетворных сумерках заката истории. Наша цивилизация больна: изнеженность, потреблятство, гомосексуальность, унисекс, переходящий в бесполость:

Больное солнце не разбудит кочет

Посмотрите на телевизионную картинку: беснующиеся толпы религиозных фанатиков, один за другим уничтожающие светские режимы в арабском мире. Это не художественный фильм, и это не уникальное национальное развлечение - это начало Бури Равноденствий: дальше везде. Вы слышите мягкую поступь безумия, шагающего по планете? Постарайтесь ответить на простой вопрос - мы сможем защитить себя в нынешнем состоянии? Вслух можно ничего не говорить.
Вот именно поэтому нам нужен "озверин", способный вызывать контролируемый эффект ликантропии. Мы должны почувствовать себя стаей, иначе нам не выстоять во время приближающейся бури. А выстоять надо. Это тот случай, когда страшна не смерть - страшно поражение. На этот раз поражение будет окончательным. А победа позволит продолжить Путь. Всего лишь.
Здесь, конечно, вспоминаются огненные строки А. А. Ахматовой:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,-
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Вот это и есть "захваченный редут", который нам нельзя сдавать. Многими было замечено, что русская цивилизация гораздо шире собственно национальной традиции - волшебным образом "великое русское слово" содержит все коды мировой культуры. Русский язык пронизан "тоской по мировой культуре", которую столь отчетливо ощущал О. Э. Мандельштам:

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня:
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, полей елисейских бензин,
За розы в кабине ролс-ройса, за масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин,

Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно:
Душистое асти-спуманте иль папского замка вино...

Воину важно знать, за что он сражается. В постоянной, никогда не прекращающейся борьбе мы отражаем атаки небытия и отстаиваем причудливое многообразие проявлений культуры, созданной человечеством с древнейших времен до наших дней. И пусть сейчас положение на фронтах представляется очень тяжелым - мы не сдадим захваченный редут. Финальную строфу "Грифонов и львов" я начинаю с ответа на предпоследнюю строку прекрасного мандельштамовского стихотворения, приведенного выше:

Нам поздно выбирать одно из двух

Действительно, нам уже некогда выбирать - в сложившейся ситуации необходимо защитить всю мировую культуру: и день, и ночь, и утро, и вечер. И просветленный аскетизм праведника, и утонченную порочность либертена. И взмах кисти художника, и практическую мысль инженера. И арийские героические саги, и негритянские экстатические пляски. И стерильную чистоту лаборатории, и чад богемной кофейни. И самозабвенный труд, и безмятежную праздность. И святые иконы, и порнографические картинки. И ладан, и гашиш. И христианские соборы, и языческие капища. Нам нужно все. Разбираться будем позже - когда минует гроза, когда утихнет боль, когда поймем, что все перечисленное выше, как и многое другое, противореча друг другу и все же переплетаясь диалектически, кощунственно и кровосмесительно, образует завораживающий узор нашей цивилизации.

Я утверждаю - только чувство безграничной внутренней свободы способно помочь нам выстоять во время Бури Равноденствий.
В реальной жизни абсолютная свобода личности пока что доступна исключительно в сфере искусства - в качестве свободы творческого воображения, свободы интеллектуального поступка. Но времена меняются, и тут вновь уместно вспомнить тексты Н. С. Гумилева, его Канцону третью:

К последней, страшной свободе
Склонился уже наш дух.

Эта "страшная свобода" духа - в моем, конечно, понимании - будет явлена в финале "Грифонов и львов", и здесь речь пойдет о самом интересном постмодернистском "навороте", содержащемся в тексте стихотворения. Две заключительные строки:

И тает мир. Зато ликует дух -
И говорит, и делает, что хочет

содержат мистический тезис, согласно которому материальный мир уже запечатлен в божественном человеческом духе, который суть энергия, и даже если нынешняя форма существования материи исчезнет или подвергнется трансформации - мир пребудет.
Материя в данном случае первична, а энергия (дух) является, как известно, особой формой движения материи, так что о каком-либо идеализме тут говорить не приходится - скорее следует обратить внимание на недостаточность современных научных знаний об энергетической картине мира вообще и об энергетической составляющей человека в частности (зато об этом кое-что знают индийские йоги и представители других эзотерических школ). Ошибочно также усматривать в моем тезисе нечто гностическое - я не разделяю смешных заблуждений античных фантастов и отнюдь не считаю материю злом, от которого следует освободиться. Я всего лишь хочу подчеркнуть наличие нереализованных возможностей человеческого духа и разума, включая возможность творческой работы с потоками энергии, пронизывающими и образующими Вселенную. Есть еще тайны, и не все звезды горят напрасно.

Я наполняю свой тезис мощью вербальной магии, контаминируя в финальных строках стихотворения две великие мантры. Первая прозвучала из уст Христа (Иоан. 3, 8):

Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.

Авторство второй принадлежит Алистеру Кроули, сформулировавшему Закон Телемы (Книга Закона I, 40):

Делай, что хочешь - таков весь Закон.

Поверхностным критикам императива Кроули хотелось бы сказать следующее: Большой Зверь имеет в виду не расслабленное свинство вседозволенности, а неуклонное следование адепта своей Истинной Воле (Θελημα - Телема). На мой взгляд, это понятие очень близко ведийско-индуистскому Дхарма - высший долг человека, его истинная цель, предназначение. Только последовательная реализация своего предназначения дает человеку полное ощущение свободы.
Впрочем, высказывание Кроули можно понимать и прямо: кто-то займется мастурбацией, кто-то - более интересными вещами. Каждому свое.

Итак, бог и зверь, дух и природа, свобода и долг теперь заодно. Мощный поток исследовательской мысли сносит плотину схоластических догм и устремляется в неведомую даль. Игра сделана.

В создаваемой мной поэтической реальности постмодернистское слияние мнимых противоположностей позволяет снять надуманную оппозицию "земного" и "небесного", морочившую даже самые светлые головы на протяжении веков и тысячелетий, и расчистить поле для построения прекрасного здания новой мифологии, соответствующей идеологическим реалиям, интеллектуальным задачам и ни на что не похожему мироощущению рождающейся ныне эры, которую хотелось бы назвать эрой понимания.
Я думаю, что ведущим литературным направлением этой новой эры станет постмодернизм с его техникой цитирования и создания системы гипертекстуальных ссылок, а одним из ведущих литературных языков - русский с характерной для него мощью синтеза, позволяющей создавать универсальные художественные тексты, в которых переливается всеми цветами и сверкает всеми гранями культурное достояние человечества.

Олег Воробьёв