Поэзия и переводСверхзадача в поэзииЯ умею ставить перед собой сверхзадачи. От обычных творческих задач они отличаются трудновыполнимостью. Достигнуть сверхцели, которую предполагает сверхзадача, почти невозможно, но если и возможно, то лишь при вмешательстве Провидения. Если это происходит, конечный результат воспринимается как несомненное чудо, в котором может тут же убедиться каждый. В надежде на это вмешательство и ставится сверхзадача. Если Провидение хоть раз вмешалось в творческий процесс, вы уже осознанно будете избирать эту жизненную стратегию, ожидая, что сверхъестественное вмешательство повторится и на этот раз. Сверхзадача может быть творческой и экзистенциальной. Здесь я ограничусь рассмотрением её в стихотворном переводе.
Обстоятельства сложились так, что я решил перевести всего Бодлера. Сама по себе это была ещё просто творческая задача без приставки «сверх-». До меня её уже решили мои предшественники: Пётр Якубович, Андриан Ламбле и конечно же мой учитель Вильгельм Левик. Но вот выполнить переводы так, чтобы они были конгениальны трактовкам Левика, это уже сверхзадача. Надо было искать иные интонации, зачины и оконцовки. А Левик в большинстве случаев находил такие решения, которые отпугивали соперников мастерством исполнения и глубиной проникновения в исходный текст. Итак, я дошёл до поэмы «L`amour du mansonge», в самом названии которой таился соблазн: «Любовь ко лжи», деликатно поправленное в переводе Левика на «Любовь к обманчивому». Признаться в любви ко лжи, значит назвать себя Диаволом: «Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи» (Иоанн 8:44).
Однако в одной из прозаических поэм Бодлера – «Злосчастный стекольщик» – я нашёл выражение «страсть к мистификации». Оно соотносилось с названием «Любовь ко лжи» как гипоним и гипероним. Всё зависело от того, каким переводчик представлял себе Бодлера: любителем лжи или весёлых розыгрышей? В первом случае мы получаем нечто неприглядное, сатанизм какой-то, во втором подразумевается византийское юродство. Здесь я приведу цитату, с которой начинается одна замечательная книга, прочесть которую я всем рекомендую:
Юродивым называют человека, из благочестивых соображений симулирующего безумие или эпатирующего окружающих другими способами. Православная церковь держится того мнения, что юродивый добровольно принимает на себя личину безумия, дабы скрыть от мира свое совершенство и таким способом избежать суетной мирской славы. Вторым побудительным мотивом юродства она считает духовное наставление в шутливой и парадоксальной форме. Однако творимые юродивым непотребства могут иметь воспитующее значение лишь при его отказе от инкогнито (иначе чем бы он отличался от непритворных «похабников»?), что противоречит первой и главной цели подвига юродства. А если юродивый не собирается никого воспитывать, то уберечься от славы гораздо легче в пустыни. Юродивый же, как на грех (и в переносном, и в прямом смысле), стремится быть в гуще людей, поклонения которых якобы так опасается. Таким образом, уже в самом изначальном определении кроется парадокс, делающий весьма проблематичным реальное функционирование юродивого, как его представляют себе христиане. Между тем юродство существовало на самом деле. (Иванов С. А. Византийское юродство. М., 1994, с. 4-11.)
Левик мудро выбрал третий вариант, снизив экспрессию заголовка, зато и обманув цензуру. Для меня, его ученика, сохранить заголовок таким же, значит принять левиковскую трактовку личности Бодлера, по заголовку одной его статьи: «Он жил во зле, добро любя». Здесь Вильгельм Вениаминович спроецировал свою личность на судьбу переводимого поэта… Время такое ему досталось. Избрать заголовок «Страсть к мистификации», значит пообещать читателю нечто из ряда вон выходящее, а иначе зачем тогда его и мистифицировать? Но «Нечто из ряда вон» в стихотворном переводе – это уже сверхзадача, без вмешательства неба она неосуществима. И это вмешательство произошло.
Здесь мой рассказ включает вставную новеллу. Я должен рассказать, как появился прецедент для ошеломляющей трактовки «L`amour du mansonge». Я поведаю о том, как я перевёл сквозной рифмой стихотворение Бодлера «Сплин». Вы только вдумайтесь: в оригинале на каждую из шести строф дана своя рифмовка, а в моей версии все шесть строф объединяет одна пара рифм! Эта была первая из сверхзадач, которую я, впрочем, сознательно перед собой ещё не ставил: всё получилось случайно и вдруг, если здесь допустимо такое объяснение.
В одно из незаконченных текстов Бодлера – варианте предисловия к «Цветам Зла» – я встретил выражение «атмосферный столб», метафорически переосмысленное поэтом. Этот же образ есть и в его прозаической поэме «Опьяняйтесь!»: тяжесть неба, разламывая плечи, втискивает нас в землю. Сильно сказано! Но самое важное, что словосочетание «атмосферный столб» присутствовало в активной памяти Бодлера. Дело в том, что зачин поэмы «Когда низкое тяжёлое небо давит, словно крышка…» дезавуировал образ атмосферного столба, сильно снижая его экспрессию. Крышка давит по краям, а столб-то – всей окружностью! Неужели Бодлер изменил себе, предпочтя слабый образ сильному? Я попытаюсь реконструировать мотивы, побудившие его на такую замену.
Бодлер знал (не мог не знать!), что его фамилия на шампанском диалекте французского языка означает «меч». Он искренне верил, что будущий переводчик его поэзии на русский язык будет тем, о ком в Апокалипсисе сказано: «Из уст его выходил острый с обеих сторон Меч» (Откровение: 1,16). Если это произойдёт, то этот идеальный переводчик поймёт замысел Бодлера: повинуясь логике лучшего образа, он заменит в русском переводе «крышку» на «атмосферный столб». И потом, «крышка» ну никак не укладывается в анапестический ритм, задаваемый зачином поэмы, а вот «столб атмосферный» безупречно ложится в строку, да ещё и рифмой. Создавалось впечатление, что вариант с атмосферным столбом нарочно подсказан поэтом своему будущему переводчику с тем, чтобы он смело пошёл на данную замену! Тогда я пошёл на неё смело.
И был вознаграждён! Я нашёл верную интонацию для первой строфы:
Когда низкое небо, как столб атмосферный.,
Тяжко давит на мозг, слово качкой морской,
Так что после бессонницы утра свет серный
Ещё хуже чем мрак, где ты шарил рукой…
Здесь, казалось бы, следовало остановиться и перейти и срифмовать вторую строфу так, как это сделано во французском тексте, но что-то настойчиво мне говорило: продолжай рифмовать тою же парой рифм. Легко сказать! Это нужно иметь, говоря цирковым термином, кураж, чтобы работать с хищными зверями, а рифмы ведут себя порой как львы. В этом дерзновении был большой риск: а вдруг рифм не хватит и вся работа пойдёт насмарку? Тогда ты будешь наказан досадой, угрюмостью и желанием напиться от тоски по причине творческой неудачи. Поэзия – это всегда риск впасть в такое состояние, которое воспринимается как сплин, о котором, собственно, и идёт речь в стихотворении. Но я дерзнул. К моему изумлению перевод удался. Он превосходил оригинал по уровню формальной организации как бриллиант превосходит алмаз, но при этом не потеряв после обработки ни карата!
СПЛИН
Когда низкое небо, как столб атмосферный,
Тяжко давит на мозг, словно качкой морской,
Так что после бессонницы утра свет серный
Ещё хуже чем мрак, где ты шарил рукой,
Когда робкой Надежды взлёт неимоверный
Потолок подземелья, где больше мирской
Не должно быть надежды, её путь неверный
Преграждает как нетопырю, и в такой
День промозглый, когда утра сумрак пещерный
Проливает опять неизбывной рекой
Хлябь, а прутья дождя не как дом эфемерный
Паука, что в мозгу интересно – какой
Жертвы ждёт? – вдруг набат, словно вопль боговерный
Раздаётся бродяг, что с сумой да клюкой
Прошли жизненный путь, так что рай достоверный
Уже виден им – близок желанный покой!
Тогда мне катафалки чредою безмерной
Начинают мерещиться, нет никакой
Уж надежды, сам Ужас вонзает – хруст скверный –
Чёрный стяг свой в мой череп, склонённый Тоской.
Я тогда подумал, что просто мне улыбнулась редчайшая переводческая удача, такого до меня ещё никто не делал, хоть в книгу рекордов заноси артефакт. Но уже тогда в сердце закралось подозрение: а вдруг всё так и задумано? То есть: поэма сначала написана по-русски со сквозной рифмовкой,, а затем переведена на французский самим автором но уже с отдельной рифмовкой для каждой строфы. Но допустить такое, значит признать, что Бодлер был… русским поэтом, скрывшим своё знание русского языка, а русские оригиналы своих стихотворений восстанавливаются по правильно переведённым зачинам его поэм. Эта догадка возникла как гипотеза, она казалась сумасшедшей только на первый взгляд. Уже тогда у меня возникло желание… нет – настоятельная необходимость перепроверить гипотезу на других текстах Бодлера. Если одно стихотворение удалось реконструировать по зачину, то, возможно, этот же метод применим и при переводе других поэм поэта. Доказать истинность этой гипотезы – вот что было сверхзадачей. С этой установкой я и приступил к переводу «L`amour du mansonge».
Я начал искать наиболее простое и естественное расположение слов в первых двух стихах поэмы, которые должны были задать монорифму для мужского и женского ряда:
Когда выходишь ты с ленивостью беспечной
Под звуки музыки, что бьются в потолок…
Диктат монорифмической композиции привёл меня к такой трактовке поэмы, которая совершенно оправдывала заголовок «Страсть к мистификации». Лирический герой поэмы – не любящий лож представитель богемы, выбирающий в шикарном борделе проститутку, а тайный проповедник Истины, Добра и Красоты, иронично воспевающий юные прелести лирической героини. Кстати, именно такую позицию стороннего наблюдателя выбирает Бодлер в другом своём стихотворении – «Игра».
Как следствие, мне удалось не только создать текст, равноценный версии Левика по мастерству исполнения, но и оправдать автора стихотворения от им же самим наведённого на себя навета! Шутка Бодлера как византийского юродивого в том и состояла, чтобы оправдать значение имени «Диавол» (греч. – клеветник) клеветою на самого себя! Да, клеветник, но очень высокого полёта… Кроме того, мне удалось обнаружить ещё один русский со-оригинал Бодлера, экспериментально доказав, что он был русским поэтом. Согласитесь, реализована сверхзадача и со стороны всё воспринимается как чудо в литературе, потому что в творческий процесс вмешалось Провидение.
СТРАСТЬ К МИСТИФИКАЦИИ
Когда выходишь ты с ленивостью беспечной
Под звуки музыки, что бьются в потолок,
То бёдра твои с их гармонией навстречной
Не в силах описать поэта бедный слог.
И когда я смотрю с влюблённостью обречной
На этот низкий лоб, который так полог –
Он пышной люстрой озаряем яркосвечной!
То взор твой развращён как к прелести прилог.
Молюсь: как хороша и странно свежа в вечной
Юдольной суете та, память о ком – клок
С овцы паршивой и в чьей грешно-человечной
Душе уже взимал червь с персика налог.
Кто ты – живой портрет в оправе безупречной,
Влюбляющий в себя, берущий сон в залог,
Молох, что жертвою не сыт новоиспечной?
Шлет стрелы твоих глаз искуснейший стрелок!
Я знаю, есть глаза с тоскою неизречной,
В них нет никаких тайн, пустые как брелок,
Готовые на всё столь ради краткотечной
Забвения волны... Закат зрачков… Белок…
Не хватит ли того, что ты – виденье млечной
Разрыв-травы, а я – не сбросивший молок,
А Шарль Бодлер, поэт с душой неискалечной.
Прости меня, Париж, за честный эпилог!
Вадим Алексеев
|
|
