Во-первых, я прошу не обижаться самим разграничением поэзии на высокую и низкую. Ведь принимаете же вы спокойно аналогичное разделение стилей, декретированное еще Михаилом Ломоносовым. А в нём присутствует выражение «высокий штиль». Для него характерна одическая лексика, архаизмы, церковнославянизмы. Для низкого стиля, напротив, приняты разговорные обороты, арготизмы, солецизмы. То, что вы простили Ломоносову, простите и мне.

Моё разграничение поэзии на высокую и низкую основано в первую очередь на отношении поэта к рифме. Для высокой поэзии характерна максимально полная, строгая парнасская рифма, для низкой – так называемая рифма ассонансная или левая (термин встречается в стиховедческих трудах). Левой её называют потому, что в ней рифмуется лишь ударный слог, а что там делается справа от рифмы – вопрос для поэта вроде как второстепенный. Вот почему высокая поэзия может быть определена как поэзия правой рифмы – в ней недопустимо даже оставление в конце строки незарифмованного «й», не говоря уже о «висячих» согласных.

Я знаю, какие следуют вслед за этим возражения: это, мол формализм, а в поэзии главное не форма, а содержание. Глубоко вздохнув, объясняю: в поэзии форма может быть содержательнее любого содержания. Сейчас появилось цифровое телевидение в каком-то три-де формате. Короче, зритель видит на экране объёмное изображение, которое, используя гиперболу Борхеса, чистотою линий превосходит натуральные образцы. Так вот, правая рифма отлична от левой так же, как три-дэ формат отличается от чёрно-белой картинки. Благодаря сверхточной рифмовке образ, возникающий в мозгу, обладает гораздо большей информационной ёмкостью, чем при рифмовке укоризненной. Конечно, гениальный режиссер и чёрно-белое кино снимет гениально, но я всегда жалел, что у Фёдора Достоевского не было компьютера. Ему некогда было самого себя править, да и бумаги, видать, недоставало, поэтому стиль великого классика порой грешит некоторой рыхлостью. По сравнению с левой у правой рифмы гораздо больше выразительных возможностей. Никто же не будет спорить, что рояль и ксилофон, будучи родственными инструментами по принципу извлечения звука, отличаются там – богатством, здесь – бедностью звуковой палитры. Итак, правая рифма – это мощный формо- и смыслообразующий инструмент.

Отчего же её у нас не жалуют? Это хороший вопрос! Можно было бы предположить: потому что нет образцов для подражания. Но они есть, хотя их не так много. Отчего же этим образцам не подражают? Оказывается, в русской поэзии царит негласно соблюдаемый запрет на парнасскую рифму. Если бы вы начали ею рифмовать в позапрошлом веке, вас бы убили на дуэли, что и сделали с Пушкиным, потому что всё дело шло к смене стиля великого поэта. Я сам сменил стиль в возрасте около 40 лет и знаю, о чём пишу. Но моя смена стиля состояла с нахождении иных отправных мотивов для написания стихотворения, а у Пушкина назревал революционный переход от облегчённой рифмы к максимально точной, чему неминуемо способствовала бы поэзия французского Парнаса, которая уже зарождалась. Тут-то его и остановили. Эта рифма – не для него. Эту рифму берегли для… «другого мальчика», как изящно выразился Бодлер в рассказе «Мораль игрушки».

Вообще-то точной рифмой можно было пользоваться при сочинении стихов, но только не публично, а тайно, не публикуя свои творения. Вместо публикации был разработан иной метод, названный мною мемориализацией чтения, но это – отдельный, хотя и очень, очень интересный разговор. Отчего же в русском языке сложилось такое положение дел? Оттого, что разделение поэзии на низкую и высокую существовало в нём с древнейших, возможно даже допотопных времён. Русский язык, если рифмовать по-парнасски, хранит воспоминания о золотом веке человечества, когда он был, по свидетельству Моисея, единственным на планете Земля. Максимально точная рифма стала его тайным культом, его великой святыней, тщательно и ревниво охраняемой от простаков и непосвящённых иностранцев (хотя были и посвящённые). По всей вероятности, она культивировалась в среде караимства, а с принятием христианства на Руси – в некоторых монастырях, возможно – у хлыстов, раскольников, других исконно русских сект. В Евангелии Иисус Христос лишь один раз говорит: «Читающий да разумеет» (Мф: 24,15; Мр; 13,14), но этого достаточно, чтобы связать данное слово с этнонимом «караим» (евр: читающий). Итак, над правой рифмой тяготел запрет, потому что она таила религиозное сокровение: русский язык – это первоязык человечества. У меня есть сотни доказательств этому утверждению. Если читатель потребует, я их выложу. Именно благодаря правой рифме русский язык избежал структурных и даже системных трансформаций, которые пережили практически все новоевропейские языки.

Точная парнасская рифма порождает свои правила, свой стиль эпохи (которая, впрочем, будет теперь длиться вечно). Её не чужды такие изгои, как рифма глагольная или однокорневая, тавтологическая. В окружении левых рифм тавтологическая рифма выглядит как инородный элемент. Ей говорят: «Пошла прочь, потому что ты однокорневая!», хотя гонят её как раз потому, что она – точная, но в этом им стыдно сознаться. Тогда тавтологическая рифма приходит в лагерь точных рифм и скорбно признаётся: «Примите меня, хотя я сирая и убогая». А ей отвечают: «Многие же последние станут первыми, а первые – последними! Будь с нами как равная!». Аналогично, и глагольная рифма – это не золушка в поэтике русского Парнаса, а полноправный член рифмической семьи. Не все дворцы построены сплошь из мрамора, но большей частью из кирпича. Мрамор идёт лишь на облицовку. Так и с глагольными и тавтологическими рифмами. Они – добротный строительный материал для небесной обители, каковым является высокохудожественный стихотворный текст. Конечно, многие максимально точные рифмы в силу лёгкости своего нахождения в рифмическом гнезде оказываются, что называется, затасканными. В таких случаях приводят незабвенную пару «кровь-любовь». Когда мнимые знатоки поэзии встречают эту рифму, то начинают едко иронизировать над употребившим её автором. Что ж! Я несколько раз употреблял это, сделавшееся несправедливо пресловутым словосопряжение, и всякий раз добивался его обновлённого, свежего звучания (смотри мой перевод «Балкона» Бодлера, например). Так что дело не в «затасканности» легко образуемых рифм, а в мастерстве поэта. Но есть в высокой поэзии и рифмы, ранее никогда не встречавшиеся. Я даже разработал их классификацию: ретрологизмы, футурологизмы… Характерной особенностью парнасской рифмы, перенесённой на русскую почву, является повышенная неологизация поэтической речи. Точная рифма порой просто вынуждает поэта придумать неологизм, если он хочет закончить рифмовку катренов по нормам канона. Я стал автором нескольких десятков отменных неологизмов только потому, что часто вынужден решать подобного рода версификационные задачи. Некоторые из них настолько хороши, что сразу усваиваются языком. Другие являются контекстными неологизмами, раскрывающими своё значение только в данном тексте, но если произведение становится классическим, то и у них есть шанс войти в общелитературный язык в чине нового слова или словечка.

Рифма крепко-накрепко сродняла слова в стиховом ряду, являясь мощным мнемоническим консервирующим лексику инструментом, предохраняющим её от фонетической эрозии и других деформаций. Вот почему русскому языку долгое время не нужна была письменность в традиционном понимании. Письменность заменяла игра в сорок сороков, состоявшая из наборной кассы из сорока кубиков, каждая сторона которых, будучи разделённой на четыре треугольных сектора, помещала четыре буквы алфавита, итого – 24 буквы. Вполне достаточно для фонетического состава русского языка, который, надо думать, в дохристианские времена пользовался еврейской азбукой. С помощью этой кассы можно было набрать две строчки сонета. Затем записать их на восковой табличке и набрать ещё две. Был также аналог древнего «Интернета» – колокол, с помощью которого специальным кодом распространялась информация по всей Руси. Кубики и колокол заменяли папирус и пергамент, а слово содержало в себе (и продолжает содержать!) рифмически зашифрованную информацию, обладающую свойством самовосстановления или самосборки. Я доказал феномен самосборки на примере стихотворного перевода (читай мой трактат «Поэтика выбора»). В развёрнутом виде текст на порядок и более превосходит криптографическую запись, в которой он содержится в свёрнутом виде, причём сама эта запись является словом языка, разговорным или литературным.

Ещё одной важной особенностью стиля русского Парнаса является сонетный канон. Его символическое описание дано в Библии: «И сделал царь большой престол из слоновой кости и обложил его чистым золотом; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сидения локотники, и два льва стояло у локотников, и ещё двенадцать львов стояли на шести ступенях по обе стороны» (3 Царств: 10, 18-20). Другим знаменитым памятником в честь сонета является знаменитый японский сад камней, которых видишь всегда 14, хотя их 15. Можно говорить об энграмматическом сонетном значении слова в русском языке. Это – целое измерение, отсутствующее в других языках.

В конце девятнадцатого и начале двадцатого века точная парнасская рифма через перевод французской поэзии стала проникать в светскую русскую поэзию. Переводчики первые оценили её вкус. После такой рифмы пушкинские рифмосочетания кажутся несколько легкомысленными. Точная рифма по глубине воздействия на восприятие подобна информационному наркотику. На неё «подсаживаешься» как на опиум. Без неё уже невозможно жить.

Тайна русского языка раскрыта. «Другой мальчик», для которого она сохранена, пришёл и сейчас пишет эти строки. Об этом «другом мальчике» пока молчат, но долго это молчание всё равно не продержится. Как же! Вадиму Викторовичу Алексееву оставляет литературное завещание Арсений Александрович Тарковский в своём посмертном трёхтомнике, изданном тиражом 50 000 экземпляров. Этот факт тоже будем замалчивать? Обнаружение зашифрованного в русском языке богатства – поэзии золотого века, превращает его в главное сокровище человечества, в сравнение с которым не идут никакие недра и территории, материальные и внеязыковые культурные ценности. Нам пора осознать, носителями какого языка мы являемся и какое наследие отдано нам на сбережение и преумножение.

Я хотел бы видеть на сайте Высокой поэзии стихи, написанные максимально точной рифмой. Снятие ограничений к публикации своих творений через Интернет породило нечто подобное биг-бенду – целую вселенную пишущих стихи. Большей частью они написаны «евтухами» (название левой рифмы, от имени небезызвестного пиита Евтусенского. Стихотворцу Евстусенскому, кстати, посвящено стихотворение Арсения Тарковского «Был он критикой признан и учениками…»). В этом вопиющем информационном шуме почти невозможно расслышать шёпот истинной поэзии. Чтобы прочесть все тексты самодеятельных стихотворцев – не хватит и жизни. Смена литературной моды, если угодно, должна привести к качественному результату. Правая рифма отсекает большую часть тех, кто не умеет писать стихи, а пишет. Самодеятельному стихотворцу очень хочется считать себя поэтом или поэтессой. Но поэзия – не удел для тех, кто пишет «не хуже» упомянутого Евтусенского. Подражать ему – большая, тяжкая ошибка. Эти простаки воображают, что литературный успех зависит исключительно от рекламы, а не от поэтического мастерства. Шарль Бодлер сказал: «Поэт, не знающий, до каких пределов может доходить способность слова рифмоватьтся с другими словами, вообще не способен высказать сколько-нибудь интересную мысль». На эту тему мною написан сонет:

Я перебора цепи чётов
Сторонник всех до одного.
Пусть в каталоге звездочётов
Покуда нет ещё его –
Светоч открыть можно! С учётов
Созвучий точных мастерство
Берёт начало, не чечётов
Кабацких – ну-де, кто кого?
Тот, кто не знает, до какого
Предела может доходить
Чёт, для того рифма – окова.
Учись искать, чтоб находить!
Коль чёта нет, мыслью не ленной
Создай его в своей вселенной!

Изложенная мною творческая установка – это узкий путь, по сравнению с которым всё остальное, написанное левой рифмой или евтухами – широкая дорога, ведущая в ад литературного забвения. Вот, написал статью, а по жанру получился литературный манифест. Что ж! Значит, я дозрел до нормотворчества.

Вадим Алексеев