| Immoralissimus | Дата: Среда, 18.01.2012, 19:04 | Сообщение # 1 |
 Гуру
Автор
Сообщений: 262
Награды: 1
Замечания: 0%
Статус: Offline
|
Я уже приводил пример из Библии, в котором поступок двух сыновей первосвященника Финееса, явно достойный осуждения, оказался просто юродством проповеди, прославляющей заповедь "не суди!": "Когда кто приносил жертву, отрок священнический, во время варения мяса, приходил с вилкою в руке своей и опускал ее в котёл, или в кастрюлю, или в горшок, и что вынет вилка, то брал себе священник" (1 Цар: 2,13). Перед нами типичная мемориализация чтения имени "Вавилон": "Он и вило и ловило". На халдейском, естественно. Этот термин придумал я сам, означает он буквально увековечивание того или иного чтения. Это чрезвычайно распространённый приём в культуре, причём не только в поэзии. Чтение может быть мемориализовано любым значимым событием или предметом, который становится артефактом.
Моё имя "Вадим" мемориализовано (через анаграмму "два Медведя") названием созвездий Большой и Малой Медведицы, а также русской народной игрушкой "два медведя", существующей в двух вариантах. В одном большой мишка есть мёд из бочки большой ложкой, а маленький разводит руками. В другом два мишки куют, стуча молотами по наковальне. Откуда, спросите, эта последняя тема? Отвечаю: это мемориализация чтения имени "Вадим": АВДЕИМОУХЫ
Мы Вадимы-двуводимы,
Дву-Едомом мёд едим мы,
Двумедведем-медоедем
Два-едва до дому едем!
Мы Вадимы-нелюдимы,
Судим всех, ан не судимы,
Учим люд славянским Ведям
И Христовым заповедям!
Случай раз: два первых Димы
Ко вторым двум не сводимы.
Случай два: Медéм и Мéдем -
Бьём кувалдами по медям!
Напустили сладки дымы.
Уф-уф-уф! На пару бредим.
Арсений Тарковский
МЕДЕМ
Музыке учился я когда-то,
По складам лады перебирал,
Мучился ребяческой сонатой,
Никогда Ганона не играл.
С нотами я приходил по средам, -
Поверну звоночек у дверей,
И навстречу мне выходит Медем
В бумазейной курточке своей.
Неуклюж был великан лукавый:
В тёмный сон рояля-старика
Сверху вниз на полторы октавы
По-медвежьи падала рука.
И, клубясь в басах, летела свора,
Шла охота в путаном лесу,
Голоса охотничьего хора
За ручьём качались на весу.
Всё кончалось шуткой по-немецки,
Голубым прищуренным глазком,
Сединой, остриженной по-детски,
Говорком, скакавшим кувырком.
И ещё не догадавшись, где я,
Из лесу не выбравшись ещё,
Я урок ему играл, робея:
Медем клал мне руку на плечо.
Много было в заспанном рояле
Белого и чёрного огня,
Клавиши мне пальцы обжигали,
И сердился Медем на меня.
Поскучало детство, убежало.
Если я в мой город попаду,
Заблужусь в потёмках у вокзала,
Никуда дороги не найду.
Почему ж идёшь за мною следом
Детство и не выступишь вперёд?
Или снова руку старый Медем
Над клавиатурой занесёт?
Тарковский, несомненно, описал действительно имевший место быть факт своей биографии. Но кто порекомендовал родителям Арсения именно этого учителя музыки с немецкой фамилией "Медем" (А что она означает по-немецки? Вот интересно...). Следовательно, сонет прочли именно так, как я и Тарковский, задолго до нас обоих. И послали Тарковскому Медема, зная, что когда-нибудь он поймёт, что к чему. Впрочем, здесь мы уже затрагиваем особенности караимского воспитания.
Я пока говорил о мемориализации как о намеренном акте. Но бывают такие артефакты, которые, будучи по сути мемориализацией, являются при этом актами непреднамеренными. Это уже мистика. Унаследованные через многие поколения чтецов навыки чтения словесной изнанки стали свойством породы, признаком этноса, передаваемым генетически. Эти интерпретационные механизмы работают автономно и спонтанно, без привлечения сознания. Язык как бы со-мыслит в субъекте, детерминируя его поступки. Представление о Слове как о Боге, названное мною логокосмизмом, являет собой не просто философскую метафору, но имеет вполне конкретные эмпирические основания. Бог Слово находится сразу во всех временах. Язык ведёт себя совершенно так же, как Автор романа по отношению к своим героям, которые в нём сомневались, пока Он сам к ним не явился как один из них. И приходит Он не без чуда, как последнего аргумента в диспуте в существовании Автора. Это чудо не кратковременное и исчезающее, рассчитанное на немногих свидетелей, а вечное, всем доступное для лицезрения, никуда не девающееся и не нуждающееся в авторитете рассказавших о нём. Одним словом, чудо не требующее веры, а порождающее её. Это - чудо математическое. События произошли такие редкостные, что уже благодаря своей невозможной уникальности они заслуживают всеобщего к себе интереса. Ими доказывается существование Автора. Точнее - ещё и ещё раз доказывается, причём не менее впечатляюще.
|
| |
| |
