В одной из тем форума мною уже было представлено стихотворение Готфрида Бенна «Последняя весна». Открыть тему, посвященную творчеству этого неординарного человека, представляется необходимым по многим причинам.
«Быть всегда современным» - сформулировал поэтический принцип Артюр Рембо. Не секрет, что обыденное мировоззрение всегда традиционно до пассеизма. Когда-то с трудом и жертвами пробивал себе дорогу постулат о пресловутой земной сфере, необходимости анатомического вскрытия и прочие сумасбродства и ереси. Сегодня релятивистская картина мира и теория относительности Эйнштейна в принципе не восприняты подавляющим большинством человечества, которое продолжает жить в границах механистического ньютоновского мироощущения; философия экзистенциализма - революционна, не говоря уже о шокирующих постулатах квантовой физики. Элитарность, можно сказать.
Странное недоумение однако вызывает нежелание современных (по хронологическому критерию) поэтов приобщиться этой (действительной или мнимой) элитарности, а на самом деле – естественной и необходимой современности. Причем здесь я акцентирую внимание на «канонизированных» (без перехода на личности) нынешней печатью «этой страны» поэтах. Сползание поэзии в самую примитивную обыденность (где ее по видимому встретит поэзия советского периода), превращение ее из метода творческого познания в стилизованную форму рифмованного письма – реальность повсеместная до скуки. Вывод же сформулировал еще Иосиф Бродский в эссе «Катастрофы в воздухе»: «…искусство – линейный процесс… Каждая новая психологическая или эстетическая реальность, введенная в искусство, мгновенно устаревает для следующего, приступающего к этому занятию. Автор, пренебрегающий этим правилом…автоматически обрекает свою работу – неважно, насколько хорошую прессу она получит на рынке, - на статус макулатуры».
Готфрид Бенн – современен. Несмотря на то, что прошло уже более полувека с момента смерти поэта – он современен. И выпавшая из линейного процесса (или едва зацепившаяся за этот процесс с помощью все того же Бродского) русская поэзия, если она не хочет утратить хоть какое-то отношение к элитарности, Готфрида Бенна должна принимать как поэта современного.
Писать о Бенне (и по возможности коротко) – нелегко. Объединив в своем творчестве «происхождение из естественно-научного столетия» и нордическое мироощущение; нигилизм (не традиционный базаровский – а с музыкой!), иррационализм и представление о действительности как «Ничто в выражении»; равнодушие к эпатажу и «бросок и бред» «Морга», Готфрид Бенн известен ностальгически-прекрасными и шокирующее-откровенными стихами, литературными теориями зачастую такими же провокационными и неоднозначными, выраженными в многочисленных эссе, важнейшие из которых переведены на русский язык.
Имя поэта произносится, когда заходит речь об экспрессионизме. В устах литературоведов всплывают фразы, что Бенн наряду с Георгом Геймом являются зачинателями литературной составляющей этого движения, что Бенн всю недолгую историю существования экспрессионизма был его «теневым» лидером и теоретиком. Сам Бенн свою причастность к направлению «реальности кошмарных сновидений и кошмарных сновидений реальности» не отрицал. В 1933 году, пытаясь оправдать экспрессионизм перед лицом нацистского правительства, в статье «Признание в экспрессионизме» он напишет: «Даже тот, кто не видит в экспрессионизме ничего эстетически позитивного, не станет отрицать его идентичность своему времени и бесспорным достижениям этого времени, не воспримет экспрессионизм как стиль далекий от народа. Этот стиль явился полным эстетическим соответствием современной физике с ее абстрактной интерпретацией мироздания, экспрессивной параллелью неэвклидовой математике, которая, покинув пространство классического космоса двух последних тысячелетий, вышла в пространство ирреального. Ничем иным невозможно объяснить, почему всё, что было интересного и, скажем так, осмысленного, в европейском искусстве за последние 20 лет, генетически связано с этим самым экспрессионизмом. Экспрессионизм был Искусством, последним Искусством Европы, его последним отблеском, в то время как вокруг умирала вся эта грандиозная, нещадно затянувшаяся и приходящая в упадок эпоха. Эта эпоха кончилась и искусство - вместе с нею».
Однако отождествлять Готфрида Бенна с экспрессионизмом столь же неуместно как и вырывать его из этого контекста. Как заметит В.Топоров, первый переводчик поэзии немецких экспрессионистов на русский язык, во-первых, Бенн начал писать по-экспрессионистски задолго до знакомства с другими представителями этого движения и их творчеством: метод преодоления и устранения действительности переводом ее в план выразительных средств, как он сам сформулирует это позже, имел не столько литературные, сколько жизненные истоки: студент-медик и позднее начинающий врач-венеролог, он обрел в больничном морге и его окрестностях отвратительно-яркую метафору бытия. Во-вторых, даже в поэзии экспрессионизма с ее ужасами, гиньолем и «поэтикой безобразного» стихи раннего Бенна своим радикализмом превосходят все остальное. И наконец, позиция аутсайдера – сознательное и последовательное кредо Бенна, аутсайдером он оставался и среди экспрессионистов.
Первая двенадцатистраничная публикация «Морг» вышла через год после издания стихов Гейма «Вечный день» и вызвала, по словам В.Микушевича, «резкую неприязнь многих и восхищение немногих». Сам автор отмечал, что сборник стихов был связан с курсом вивисекции, а почти сорок лет спустя напишет о «Морге»: «целое как бросок и бред показалось мне удавшимся».
В то же время нельзя не отметить нежный лиризм сборника, проявившийся там, где его меньше всего можно было ожидать, поэтому заранее и непредумышленно застрахованный от слащавости и напыщенности (вообще в этом плане поэзия Бенна как и позднее Пауля Целана – лирическое дополнение к прозе Франца Кафки). Например, в стихотворении «Малютка Астра». Саму же эту темно-светло-лиловую астру, перемещаемую из мозга в сердце, сравнивают с новалисовским голубым цветком. А В.Микушевич отметит, что темно-светло-лиловый – это цвет Ничто.
Интересна и параллель с Г.Геймом, который несколькими годами тоже пишет стихотворение с названием «Морг». Образность у профессионального врача Бенна другая в корне. Метафизические видения Гейма:
Мы свое отжили. Нам конец.
Мы уже там. Вы видите: мы мертвы.
В белых глазах у нас только ночь.
Нам никогда не увидать зари.
…
Вы, карлики, скорчившиеся в крюк,
Вы, ютящиеся на нашей груди,
Мы над вами высимся, как гора,
Мы – боги в вечной ночи смертей.
…
Будем ли цветами? Будем ли птицами?
(перевод М.Гаспарова)
И натуралистическая откровенность выраженного Ничто Готфрида Бенна, как он сам скажет «творческой стороны объективного»:
- Запомни эту язву на груди.
Букетик роз напоминает гумма.
Коснись спокойно. Рана не болит.
- Из той, что с краю, хлещет в три ручья.
Откуда столько крови в человеке?
А той, правей, вдобавок ко всему,
Еще сначала выскоблили двойню.
…
- Есть не хотят. Все в пролежнях. От мух
Спасенья нет. Их раз в неделю моют.
Их моют так, как мыли бы скамьи.
- Похоже на распаханное поле:
Плоть превратилась в почву. Пышет жаром.
Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.
(перевод В.Топорова)
Н.В.Пестова в монографии «Профили чужести» напишет: «Натурализм в изображении человека как «куска мяса», «грязного жирного пятна» достигает апогея в медицинском взгляде на него Г. Бенна в его цикле «Морг» 1912 года. Это стихи на грани возможностей человеческого восприятия. Бенновский цинизм патoлогоанатома-профессионала, воплотившийся в лирическом цикле, до сегодняшнего дня считается непревзойденным. Ни одно произведение «черного юмора» не сравнится с ним по омерзительности образов и подчеркнуто спокойной деловитости и подробности их изображения. В любой другой период подобная литературная продукция стала бы причиной судебного разбирательства и не смогла бы стать столь широко и скандально известной, но экспрессионистская субкультура вся в целом и во всех своих составляющих радикально отклонялась от всяческих норм и устанавливала свои».
Одним из самых ужасных и отдающих здоровым цинизмом стихотворений безусловно является и «Зал рожениц». Поэтика рождения у Готфрида Бенна разительно совпадает с поэтикой смерти. Рождение человека и его смерть в сущности одна и та же катастрофа. Смысл рожденья и смерти один и тот же, если в том и в другом вообще есть смысл:
Тельце свою сыграет роль,
счастье пройдет сквозь него и боль,
а если в хрипах умрет оно,
еще двенадцать вопят все равно.
(перевод В.Микушевича)
Бенн пойдет и дальше и в цикле стихов «Врач» уже провозгласит знаменитое: «Венец творенья, свинья, человек». В переводе А.Карельского:
Венец творенья, тварь, человек! —
Якшайтесь лучше с другими зверьми!
В семнадцать лет — лобковые вши,
Компания уголовных рыл,
Болезни кишок, алименты,
Бабы и инфузории,
А в сорок — недержанье мочи…
Ужели ж ради этого ошмётка
Росла земля от солнца до луны? —
Что взлаялись? Одно на языке —
Душа, душа… А что за зверь — душа?…
Альберт Карельский, как и многие, замечает в этих стихах лишь крайний эстетизм: «даже и тогда, когда по видимости он [Бенн] разрушал всю красоту жизни (ведь, по сути-то, он тогда просто мстил жизни за то, что она так некрасива!) Нам, воспитанным своей литературой (от классической до соцреалистической) в сугубо морализующей традиции, нелегко принять столь последовательную форму эстетизма». Однако нельзя не признать в этих стихах неподдельное сострадание, сострадание особой природы, «ницшеанское» сострадание. Вообще степень влияния философии Ницше на поэзию Готфрида Бенна огромна. Н.В.Пестова напишет, что «поразивший в самое сердце и Бенна, и Т. и Г. Маннов, и Музиля, и Деблина Ницше — этот «огнедышащий Люцифер» — воздействовал на них и все юное поколение не только этой грандиозной идеей нигилизма, но и всем тем огромным энергетическим зарядом и творческим потенциалом, настоящим искусом, исходившими из него». А в пору поэтической зрелости назад, Г. Бенн сам признается, что все, написанное его поколением в годы экспрессионизма, — это только «толкование Ницше», потому что «все, что их волновало, о чем они размышляли и дискутировали, все, о чем они страдали, о чем до хрипоты спорили — все это уже было высказано и исчерпано у Ницше, все обрело у него свои окончательные и дефинитивные формулировки».
Феномен «ницшеанского» сострадания (которое является и состраданием Бенна) можно ясней представить приведя отрывок из замечательного сочинения Л.Шестова «Достоевский и Ницше»:
«Знаменитое истинно прочувствованное и поэтическое стихотворение Некрасова «На Волге», которым в 70-х годах зачитывались не только представители «мыслящего пролетариата», но почти вся русская интеллигенция, Достоевский позволил себе назвать «кривляньем»… Вот эти-то слезы сочувствия, как и вызывающую сострадание поэзию, Достоевский и Ницше ненавидели больше всего в мире… Однако, когда Достоевский был арестантом, то принял милостыню от девочки и долго с любовью хранил поданный ему грошик. Может быть, и Ницше пришлось во время своих скитаний с благодарностью принять слово любви и участия от ребенка или простого человека, далекого от наших понятий о добре и зле. Он отвергает любовь к ближнему и сострадание, поднявшиеся до высоты последнего принципа, ставшие теорией, притязающие на божественные права… Это то возведенное в идеал сострадание, как и его жрецы, возбуждают в Ницше все негодование, на какое только он способен».
Наконец, завершая беглое повествование о поэзии Готфрида Бенна, нельзя не коснуться еще одной грани его поражающе многопланового творчества и личности самого автора. Эльза Ласкер-Шюлер, также одна из зачинательниц литературного экспрессионизма, входившая вместе с Георгом Геймом и Якобом Ван Годдисом в число завсегдатаев «Неопатетического кабаре», и которую позднее Бенн назовет величайшей лирической поэтессой Германии почувствует в циничном венерологе и патологоанатоме нечто особенное и важное. Эльза уловила в личности поэта что-то такое, перед чем она не могла устоять, не то чтобы симпатичное или импонирующее, напротив, отталкивающее, устрашающее, совершенно чуждое ей, создательнице библейских баллад. Она высказывает что-то глубоко верное, сущностное для своего возлюбленного, когда называет его варваром, нибелунгом, Гизельхером. «Доктору Бенну» посвящено стихотворение с соответствующим названием «Гизельхеру Язычнику», ставшее своеобразным напоминанием о возможно одном из самых красивых романов в истории поэзии:
ГИЗЕЛЬХЕРУ ЯЗЫЧНИКУ.
Я плачу –
И все мои вымыслы падают в мир.
Мой мрак нарушить
Ни один пастух не посмеет.
Очи мои – не звезды,
Путь не укажут.
Перед твоей душой я вечно побираюсь.
А ты об этом знаешь?
Была бы я слепа,
Подумала б, что я в твоей покоюсь плоти.
Я краски всех цветочных лепестков
В багрец твоей крови смешала б.
Я многобогата.
Никто угодно меня не сорвет.
А может, все мои дары
К дому влекут?
Хочу, чтоб меня ты так нежно учил,
Имя мое ты ведь уже отгадал.
Вот цвета мои -
Черный и звездный, –
День хладный не люби,
Стеклянным оком зрящий.
Все – мертвая материя.
Но только не ты и не я.
(перевод В.Топорова)
Нордическое мироощущениие Бенна стало еще одной плотной точкой соприкосновения его с экспрессионизмом (недаром самая известная антология экспрессионистской лирики названа «Сумерки человечества» по аналогии с Сумерками богов из скандинавских сказаний). За всеми оборотами истории Готфрид Бенн видит Рагнарек, угасание, Ничто. В этом кроется и причина воодушевления, с которым поэт встретил приход к власти нацистов. В 1933 году подвергнутый первым угрозам Бенн пишет в эссе «Признание в экспрессионизме»:
«Я не сомневаюсь, что это политическое движение стремится к некоему синтезу в духе гибеллинов, - как сказал бы Эвола: Орлы Одина летят навстречу орлам римских легионов. Итак, на знамени герб с Орлом, увенчанным, словно короной, мифом, а само знамя вздымают несколько великих воодушевителей мира. На языке мифа это означает: возвращение асов, белая земля от Туле до Авалона, над ней имперские символы— топоры и факелы – полумагический, полудорический мир. Не искусство, а ритуал зажжет костры и вознесет к небу факелы. Вот оно, племя, на пороге - его взор обращен назад: в наше столетие, в сумерки богов, в Рагнарёк - во времена “человеческие”, в либеральное, однодневное и сиюминутное преставление о всех вещах в мире».
В 1938 году поэт Готфрид Бенн уже официально исключен из имперской писательской палаты с запретом осуществлять дальнейшую профессиональную деятельность. Это означало не только запрет печататься, но и запрет писать, однако военного врача Бенна командование отстоять смогло и его стихи нелегально распространялись в казармах. Среди стихотворений того времени выделялся гротескно-трагический «Монолог», выдававшийся самим автором по соображения осторожности за перевод из средневекового английского поэта. Стихотворение заканчивалось строчками:
Из яркого венца мозгов багряных,
в цвету от лихорадочного сева
обособляться каждый с каждым порознь;
«цветущий несгибаем!» «Надсекаться
до скальпа!» «Закаленный отшлифован!» -
провозглашать на ложе элементов,
где видоизменяется отродье
животного, почуявшего небо
при слове «падаль», между тем слетелись
и коршуны, и соколы уже - !
(перевод В.Микушевича).
