В «Spleen» - одном из самых трагичных стихотворений Бодлера – обращает на себя не вполне внятный образ:

Quand le ciel bas et lourd pèse comme un couvercle
Sur l’esprit gémissant en proie aux longs ennuis…

Когда низкое тяжёлое небо давит, словно крышка
На разум, стонущий от неизбывной тоски…

Почему «крышка»? Крышка опирается на края кастрюли или котла… Это какой-то «неправильный» образ. Иное дело:

Когда низкое небо, как столб атмосферный.
Тяжко давит на мозг…

Но какое переводчик имеет право «улучшать» оригинал подобным образом? Имеет. Более того, атмосферный столб подразумевался самим автором, ибо эта поэма была написана сначала по-русски. Для того, чтобы переводчик этой поэмы правильно уловил мысль автора оригинала, Бодлер оставляет ему две подсказки, которые тот ну никак не мог бы пропустить. Одна – в поэме в прозе под названием

Опьяняйтесь!

Опьяняться нужно всегда. Здесь всё: в этом единственный вопрос. Чтобы не чувствовать чудовищной тяжести Времени, которое разламывая плечи, втискивает вас в землю, необходимо обязательно опьяняться.

Но чем? Вином, поэзией или истиной, на ваше усмотрение. Но опьяняйтесь.

И если когда-нибудь, на ступеньках дворца, в зелёной траве оврага, в мрачном одиночестве вашей комнаты, вы проснётесь, а опьянение проходит или прошло, спросите ветер, облако, звезду, птицу, часы, всё то, что течёт, всё то, что звучит, всё то, что катится, всё то, что поёт всё то, что говорит: а который час? И ветер, волна, звезда, птица вам ответят: «Время опьяниться, Чтобы не быть рабами, замученными Временем, всё время опьяняйтесь! Виной, поэзией или истиной – на ваш выбор».

А вот и вторая подсказка, где встречается тот же образ и даже употребляется оборот «20 атмосфер».

…Я имел неосторожность прочесть сегодня несколько газетёнок, как вдруг апатия тяжестью двадцати атмосфер, обрушилась на моё тело… (Предисловие к «Цветам Зла». Набросок 2)

Если вы не пойдёте на поводу менее экспрессивного образа («крышка») и предпочтёте более экспрессивный («атмосферный столб»), то вы получите зачин монорифмической композиции, в которой использованы едва ли не все существующие в русском языке слова, рифмующиеся с первой и второй строкой.

LXXVIII. – Spleen

Quand le ciel bas et lourd pèse comme un couvercle
Sur l’esprit gémissant en proie aux longs ennuis,
Et que de l’horizon embrassant tout le cercle
Il nous verse un jour noir plus triste que les nuits;
Quand la terre est changée en un cachot humide,
Où l’Espérance, comme une chauve-souris,
S’en va battant les murs de son aile timide
Et se cognant la tête à des plafonds pourris;
Quand la pluie étalant ses immenses traînées
D’une vaste prison imite les barreaux,
Et qu’un peuple muet d’infâmes araignées
Vient tendre ses filets au fond de nos cerveaux,
Des cloches tout à coup sautent avec furie
Et lancent vers le ciel un affreux hurlement,
Ainsi que des esprits errants et sans patrie
Qui se mettent à geindre opiniâtrement.
– Et de longs corbillards, sans tambours ni musique,
Défilent lentement dans mon âme; l’Espoir,
Vaincu, pleure, et l’Angoisse atroce, despotique,
Sur mon crâne incliné plante son drapeau noir.

ПОДСТРОЧНЫЙ ПЕРЕВОД

Когда низкое небо давит, как крышка
На стонущий мозг, изнывающий от долгой тоски,
А всё небо по горизонт
Озаряет день, ещё более мрачный, чем ночь,

Когда земля превращается в мокрое подземелье
Где Надежда, как летучая мышь,
Задевая стены робким крылом,
Бьётся головой о гнилые потолки;

Когда дождь, вытягивая длинные струи,
Словно прутья тюремной решётки,
А молчаливый народец ненасытных пауков
Ткёт свои нити в глубине мозга;

Вдруг колокола взрываются яростным звоном
И посылают в небеса ужасающий рёв,
Словно эти блуждающие души без отечества,
Когда они упрямо молятся;

Тогда катафалки, без барабанов и труб
Медленно проходят в моей душе; Надежда
Победждённая, плачет, а жестокая деспотическая Тоска
Вонзает в мой склонённый череп своё чёрное знамя.

СПЛИН

Когда низкое небо, как столб атмосферный,
Тяжко давит на мозг, словно качкой морской,
Так что после бессонницы утра свет серный
Ещё хуже чем мрак, где ты шарил рукой,

Когда робкой Надежды взлёт неимоверный
Потолок подземелья, где больше мирской
Не должно быть надежды, её путь неверный
Преграждает как нетопырю, и в такой

День промозглый, когда утра сумрак пещерный
Проливает опять неизбывной рекой
Хлябь, а прутья дождя не как дом эфемерный
Паука, что в мозгу интересно – какой

Жертвы ждёт? – вдруг набат, словно вопль боговерный
Раздаётся бродяг, что с сумой да клюкой
Прошли жизненный путь, так что рай достоверный
Уже виден им – близок желанный покой!

Тогда мне катафалки чредою безмерной
Начинают мерещиться, нет никакой
Уж надежды, сам Ужас вонзает – хруст скверный –
Чёрный стяг свой в мой череп, склонённый Тоской.

Когда я перевёл это стихотворение монорифмой, то не поверил глазам своим. У меня впервые зародилось подозрение, что это не перевод, а воссозданный по правильно переведённому зачину оригинал поэмы Бодлера. Но всё это могло быть простой случайностью, редкостной, фантастически редкостной, но всё же случайностью. Но я пережил при переводе этого стихотворения нечто большее, чем удовлетворение от хорошо проделанной работы. От полученного результата веяло мистикой, а это – самая драгоценная эмоция в поэзии. Здесь пора признаться, что сама мысль срифмовать «Сплин» двумя рифмами (мужской и женской) не должна была посетить ум переводчика, даже если бы он нашёл верный зачин. Достаточно было удовлетвориться переводом первой строфы, а все последующие срифмовать так, как в оригинале – на каждое четверостишие – своя рифмовка. Но что-то (о. это «что-то», как его назвать?) говорило мне: рифмуй дальше той же рифмой! А впереди было ещё пять строф! Есть такой цирковой термин – кураж. Это когда дрессировщик не боится войти в клетку к хищникам. Без куража никак нельзя – звери сразу поймут, что ты их боишься, и дело может кончиться трагически для неофита. Кураж дала марихуана.

2

Когда я переводил поэму Бодлера «Любовь к обманчивому» (в моей версии – «Страсть к мистификации»), у меня уже был опыт перевода монорифмой, и я с надеждой (впрочем, весьма слабой) на всякий случай начал рифмовать (опять-таки, под марихуаной) эту поэму так же, как и предыдущую.

XCVIII. – L’amour du mensonge

Quand je te vois passer, ô ma chère indolente,
Au chant des instruments qui se brise au plafond
Suspendant ton allure harmonieuse et lente,
Et promenant l’ennui de ton regard profond;
Quand je contemple, aux feux du gaz qui le colore,
Ton front pâle, embelli par un morbide attrait,
Où les torches du soir allument une aurore,
Et tes yeux attirants comme ceux d’un portrait,
Je me dis: Qu’elle est belle! et bizarrement fraîche!
Le souvenir massif, royale et lourde tour,
La couronne, et son cœur, meurtri comme une pêche
Est mûr, comme son corps, pour le savant amour.
Es-tu le fruit d’automne aux saveurs souveraines?
Es-tu vase funèbre attendant quelques pleurs,
Parfum qui fait rêver aux oasis lointaines,
Oreiller caressant, ou corbeille de fleurs?
Je sais qu’il est des yeux, des plus mélancoliques,
Qui ne recèlent point de secret précieux;
Beaux écrins sans joyaux, médaillons sans reliques,
Plus vides, plus profonds que vous-mêmes, ô Cieux!
Mais ne suffit-il pas que tu sois l’apparence,
Pour réjouir un cœur qui fuit la vérité?
Qu’importe ta bêtise ou ton indifférence?
Masque ou décor, salut! J’adore ta beauté.

ПОДСТРОЧНЫЙ ПЕРЕВОД

Когда я вижу, как ты идёшь, моя беспечная,
Под звуки инструментов, разбивающихся о потолок,
С которыми гармонирует твоя медленная походка,
Лениво направляя свой глубокий взгляд,

Когда я вижу в огнях газа, отбрасывающих отсчет
На твой бледный лоб, украшенный болезненной притягательностью,
На котором факелы вечера зажигают зарю,
А глаза твои притягивают, как глаза портрета,

Я говорю себе: как она хороша! И как странно свежа!
Воспоминание, массивная, царственная, тяжёлая башня,
Венчает (её созерцание) а сердце, смятое как персик,
Спело, словно её тело для умелого любовника;

Кто ты, осенний плод, предназначенный для искушённого нёба,
Траурная урна, ожидающая нескольких слезинок?
Запах, заставляющий мечтать о далёких странах?
Нежная подушка, корзинка со цветами?

Мне ведомы глаза, печальные настолько…
В них нет никакого драгоценного секрета,
Ларцы без побрякушки, медальоны без реликвии,
Ещё более пустые, чем само небо!

Но не довольно ли того, что ты – виденье,
Чтобы обрадовать сердце, бегущее от истины?
И что мне твоя глупость и твоя холодность?
Приветствую тебя, маска! Я обожаю твою красоту!

СТРАСТЬ К МИСТИФИКАЦИИ

Когда выходишь ты с ленивостью беспечной
Под звуки музыки, что бьются в потолок,
То бёдра твои с их гармонией навстречной
Не в силах описать поэта бедный слог.

И когда я смотрю с влюблённостью обречной
На этот низкий лоб, который так полог –
Он пышной люстрой озаряем яркосвечной!
То взор твой развращён как к прелести прилог.

Молюсь: как хороша и странно свежа в вечной
Юдольной суете та, память о ком – клок
С овцы паршивой и в чьей грешно-человечной
Душе уже взимал червь с персика налог.

Кто ты – живой портрет в оправе безупречной,
Влюбляющий в себя, берущий сон в залог,
Молох, что жертвою не сыт новоиспечной?
Шлет стрелы твоих глаз искуснейший стрелок!

Я знаю, есть глаза с тоскою неизречной,
В них нет никаких тайн, пустые как брелок,
Готовые на всё столь ради краткотечной
Забвения волны... Закат зрачков… Белок…

Не хватит ли того, что ты – виденье млечной
Разрыв-травы, а я – не сбросивший молок (не Александр Блок)
А Шарль Бодлер, поэт с душой неискалечной.
Прости меня, Париж (Москва), за честный эпилог!

В скобках вы видите варианты перевода. Получается, что Александр Блок – это… креатура Бодлера? Да, так и есть. Вот ещё одна поэма, подтверждающая эту догадку.

L’IMPRÉVU

Harpagon qui veillait son père agonisant,
Se dit, rêveur, devant ces lèvres déjà blanches :
« Nous avons au grenier un nombre suffisant,
Ce me semble, de vieilles planches ? »

Célimène roucoule et dit : « Mon cœur est bon,
Et naturellement, Dieu m’a faite très-belle. »
— Son cœur ! cœur racorni, fumé comme un jambon,
Recuit à la flamme éternelle !

Un gazetier fumeux, qui se croit un flambeau,
Dit au pauvre, qu’il a noyé dans les ténèbres :
« Où donc l’aperçois-tu, ce créateur du Beau,
Ce Redresseur que tu célèbres ? »

Mieux que tous, je connais certain voluptueux
Qui bâille nuit et jour, et se lamente et pleure,
Répétant, l’impuissant et le fat : « Oui, je veux
Être vertueux, dans une heure ! »

L’Horloge à son tour, dit à voix basse : « Il est mûr,
Le damné ! J’avertis en vain la chair infecte.
L’homme est aveugle, sourd, fragile comme un mur
Qu’habite et que ronge un insecte ! »

Et puis, quelqu’un paraît, que tous avaient nié,
Et qui leur dit, railleur et fier : « Dans mon ciboire,
Vous avez, que je crois, assez communié,
À la joyeuse Messe noire ?

Chacun de vous m’a fait un temple dans son cœur ;
Vous avez, en secret, baisé ma fesse immonde !
Reconnaissez Satan à son rire vainqueur,
Énorme et laid comme le monde !

Avez-vous donc pu croire, hypocrites surpris,
Qu’on se moque du maître, et qu’avec lui l’on triche,
Et qu’il soit naturel de recevoir deux prix,
D’aller au Ciel et d’être riche ?

Il faut que le gibier paye le vieux chasseur
Qui se morfond longtemps à l’affût de la proie.
Je vais vous emporter à travers l’épaisseur,
Compagnons de ma triste joie,

À travers l’épaisseur de la terre et du roc,
À travers les amas confus de votre cendre,
Dans un palais aussi grand que moi, d’un seul bloc,
Et qui n’est pas de pierre tendre ;

Car il est fait avec l’universel Péché,
Et contient mon orgueil, ma douleur et ma gloire ! »
— Cependant, tout en haut de l’univers juché,
Un Ange sonne la victoire

De ceux dont le cœur dit : « Que béni soit ton fouet,
Seigneur ! que la douleur, ô Père, soit bénie !
Mon âme dans tes mains n’est pas un vain jouet,
Et ta prudence est infinie. »

Le son de la trompette est si délicieux,
Dans ces soirs solennels de célestes vendanges,
Qu’il s’infiltre comme une extase dans tous ceux
Dont elle chante les louanges.

ОШЕЛОМЛЕНИЕ

Гарпагон у отцова одра Богу душу
Отдающего, в сердце своём говорит:
«Старых досок на гроб хватит. Новых под тушу
Я такую не дам. Кто ж деньгами сорит?»

Селимена воркует: «И сердцем добра я,
И Господь красотой меня не обделил».
Её сердце! Коптят, эх, не Ангелы рая
Колбасу эту! Кто б её вкус похвалил?

Себя светочем мнящий, но чадный газетчик
Говорит бедняку, аки бес сея мрак:
«Где твой Бог, воскрешающий мёртвых? Ответчик,
Отвечай, что молчишь? В Бога верит дурак».

Мысли ведомы мне одного извращенца,
Что, зевая от скуки, в разврате погряз,
Но скулит и канючит – вот этот визг щенца:
«Добродетельным стану я, но… через час!»

Бой часов раздаётся вдруг металлозвонный:
«Через час? На висках уж твоих седина,
А ты глух, слеп и мёртв, труп живой, ан зловонный,
Муравьями подрытая, рухни стена!»

Но вот исполненные духа отрицанья
Слова, ирония с гордыней где слышны:
«Чёрная месса разве стоит порицанья?
Яства запретные пикантны и вкусны!

Воздвиг каждый из вас мне храм в глубинах сердца,
В мечтах кто задницы моей не лобызал?
По складкам вокруг губ я вижу иноверца!
Однако же я вам ещё не всё сказал.

Лицемеры! Схитрили, урвали и рады?
Жульничать с Сатаной? Это уж через край!
Захотели за раз получить две награды:
На земле – капитал, а на небе что – рай?

Да не будет! Но надо, чтоб дичь заплатила
Птицелову! Я что же, охотился зря?
Кто тебе жить трудом, раб дрянной, запретил, а?
Выбирать надо было, вон, поводыря.

Провалитесь теперь, как один, все под землю
В мой дворец, в чьём названье – всего один слог –
В Ад! Мольбам о пощаде жестоко не внемлю.
Представляет собой Ад один цельный Блок,

Из греха состоящий вселенной всей – слава
В нём моя и гордыня моя тоже в нём.
А глядит дом греха на вас надменноглаво,
Не как киник, искавший людей днём с огнём.

В небе грянул набат. Ангелов хор победный
Ему вторил: «Блажен Бич Господень, что гнал
Вон из храма менял – в Меч теперь он небедный
Обращён, своё место, петух, чтоб ты знал!»

Имя «Александр Блок» таит в себе анаграмму: «А.Б. украл у Бодлера…» Далее идёт список стихотворений, приписываемых Блоку, который ну совершенно не умел рифмовать. Все вещи, написанные отменной классической рифмой, принадлежат русскому поэту Шарлю Бодлеру. Кто оспорит этот вывод?