Я обнаружил русское стихотворение, побудившее Шарля Бодлера написать знаменитую поэму «Падаль», которую тоже предлагаю в своём переводе. Речь идёт о сонете, содержащимся во фрагменте «и в пол часа». Вот из каких букв состоит фрагмент: АВИЛОПСЧ. Немного поразмыслив, я извёл первую строку сонета (это канон в данной игре): Слова славя(н) по(э)сия пасла… Этого зачина вполне достаточно, чтобы развить сонет по одной строчке. Очень скоро мне стало понятно, что не я первый заглядываю в это словосочетание. До меня в него смотрел Шарль Бодлер. Это позволило мне сделать существенную правку в своём переводе «Падали», потому что установлен адресат поэмы – это Англия вообще и английский язык в частности. Страна Содома и Гоморры давно возлюбила гомосексуализм, а Бодлер, как бы сейчас сказали, был «злобным гомофобом». Всё его творчество на поверку оказывается антианглийским и антиамериканским по причине уважаемого там порока, который поэт ненавидел всеми фибрами своей благородной души. Кто-то спросит, что заставило меня вперить взор именно в данный исходный фрагмент? Отвечаю – стихотворение Арсения Тарковского «25 июня 1939 года», стих шестой. Иначе бы я, конечно, не обнаружил столь знаменательного артефакта.
Слова славян поэзия пасла
И рифма от ветшания спасла.
Слово – свеча, подует – и потухнет.
Ан много воску церковь запасла!
Язык без рифмы – туша, что протухнет.
Ещё зажавших носик хохотух нет,
А бледный вид британского посла
Красноречив: язык смрадопетухнет.
И что с того, словам коль нет числа
В Вебстере вашем? Лодка ж без весла.
Мужик махать дубиной горазд – ухнет,
И сука, что худа, не без масла!
Не выношу британцев и на дух, нет.
Язык английский – фу! – дурновоздухнет.
ПАДАЛЬ
Вы вспоминаете то зрелище в июле,
Душа моя и Ангел мой,
Тушу гниющую под солнцем (не твою ли,
Англия) славную чумой?
Раскинув ноги, как бесстыдная шалава,
Сочащая несносный смрад,
Она являла всем цинично брюхо, слава
Чья паче-пуще адских врат.
А солнце эту гниль палило равнодушно,
Дабы скорей испепелить
И Жизни дань вернуть, что Смерть берёт подушно,
А целое вновь разделить.
Небесный свод взирал бесстрастно, как скелета
Сам распускается цветок.
Едва не вырвало вас в смрадном зное лета.
Скорее! Воздуха глоток!
Воронкой чёрною, жужжа, кружились мухи,
А тьмы и тьмы трупных червей
Кишели в лопнувшем, сочащем жижу брюхе,
Проворных живчиков живей.
Вздымаясь, чтоб опасть, всё это шелестело,
Потрескивало, как костёр,
Который ветер распаляет, но на тело
Он свою власть теперь простёр.
И странной музыкой был этот мир исполнен,
Словно шум ветра и волны,
Как если б сеятелем был концерт исполнен,
Чьи руки ей подчинены.
Формы стирались, словно это наважденье
И как эскиз на полотне,
Тот, что предшествует шедевру, чьё рожденье
Не наблюдаемо извне.
Невдалеке уже ждала своего часа
Сука голодная, на нас
Злобно косящая – урвать кусок сейчас, а?
Он ей, что вам тот ананас!
Но только ведь и вы сравнимы после смерти
Будете падалью, мой друг
Эльф жизнерадостный, звезда моя, поверьте,
Однажды все умрём мы вдруг.
Да, ваш холодный труп, нежнейших ласк царица,
Будет в земле сырой лежать,
Чтоб, сгнив, в молекулы опять перетвориться,
Серп посылается, чтоб жать.
Скажите же червям, когда они, целуя,
Станут во тьме вас поедать,
Что вас, краса очей, зарытую во мглу, я
Силён из нетей воссоздать! |
0
