Страшно и тихо в доме , - часы бы с боем,-
да не поможет, будет, пожалуй, хуже.
В белых плащах с кроваво-красным подбоем,
конница грозовая скачет по лужам.
И, когда правит Навь мирком заоконным,
в полночь потустороннюю, в час запретный,
вещи живут по непонятным законам,
пряча от человека свои секреты.
Слышно: стучат копыта гулко и дробно,
гнутся деревья, в туман отпуская души;
кажется, дверь отворится, скрипнет утробно,-
выглянет домовой, до того беззащитно плюшев,
что захочется взять его на руки, убаюкать,
ну, на худой конец, приготовить ужин.
Смотришь на дверь , а она онемела - ни звука;
съёжилась в ужасе, стала ниже и уже. Tени, в разных углах, попеременно,
в схватках, полных мучений, начнут кривляться.
Их одиночество выродит гуимплена,
тифлосурдией страдающего, паяца.
Он от стены оторвётся, - чего уж проще,
в слышимом только нежити, тёмном гимне,
вытянув руки, слепо пойдёт наощупь.
Тихо и страшно.
Господи, помоги мне! Зеркало дрогнет, состарится амальгамой;
как фотоплёнка, проявит чужие лица;
только на миг промелькнёт молодая мама... Богово семя, чёртова колесница, -
мчится и высекает печаль и морок. А на плите кипит-выкипает чайник,
с треснутой ручкой, с самым простым узором... |