Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
К. К. Случевский
Сайт высокой поэзии
Регистрация | Вход Мальвы у плетня - Форум поэтов  
  • Главная
  • Авторы
  • Блог
  • Форум
  • Видео
  • Аудио
  • Фото и арт
  • О сайте
  • Ссылки
  • [ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS]
    • Страница 1 из 1
    • 1
    Форум поэтов » Литературный раздел » Эссе и прозаические миниатюры » Мальвы у плетня
    Мальвы у плетня
    vigovskyiДата: Вторник, 27.12.2016, 01:53 | Сообщение # 1
    Автор
    Сообщений: 10
    Награды: 0
    Замечания: 0%
    Статус: Offline
    В 80-х гг. литературная жизнь Краснодара была блёклой. В периодике печатались из номера в номер местные мэтры так называемого военного поколения – их можно было пересчитать по пальцам. Практически все они писали в манере «социалистического реализма» и были явными дилетантами, но при отсутствии конкуренции считались выдающимися поэтами и прозаиками. В литературу пришли случайно, на юношеском кураже и желании что-нибудь сделать, всё равно что. Один из мэтров, Виталий Б., так рассказывал о первых послевоенных годах в Краснодаре: «Мы были мальчишками, только что с войны. Собирались в редакции, спорили, выпивали, писали поэмы. Бывало, начнешь писать поэму и сразу публикуешь начало, ещё не зная, что дальше будет, дальше ещё не написано ничего...»
    Во время нашего с Валерой Симановичем единственного визита к «мэтру» и спора о «творческой манере» дело чуть не дошло до драки. Виталий Б. встретил нас вполне приветливо, посетовал, что не предлагает ничего выпить, кроме чая (у него были проблемы со здоровьем, и он носил бандаж – выпадала грыжа). В ходе разговора обстановка накалилась, и мне пришлось практически оттаскивать Валеру и Виталия Б. друг от друга – напоминая первому, что мы в гостях, а второму – что мы, как-никак, гости...
    Помню, во время спора хозяин процитировал нам в качестве примера того, как надо писать, стихотворение Егора Кизима (Егор в то время посещал, исключительно из небрезгливого любопытства, литстудию Виталия Б.):

    «Летят на землю снега лопухи,
    Кленовые и фиговые листики.
    Как много еще в небе чепухи,
    Как много всякой гадости и мистики.

    Коровы замерли. Их голоса
    Уж не поют печальным баритоном.
    Из глазок капает лазурная слеза...»

    Здесь «мэтр» запнулся и остановился. Я сначала не понял, почему, а когда понял – расхохотался. Четверостишие Егора оканчивалось строчкой:

    «А воздух пахнет вешним самогоном...»

    Её Виталий Б. процитировать никак не мог – становилась понятна пародийность стихотворения Егора, что в корне противоречило всем установкам Виталия Б. и его единомышленников. Да и насчёт голосов, не поющих «печальным баритоном»: тут Егор конечно накосячил. Баритон – это и есть голос, его вокальная разновидность; как может голос петь или не петь самим собой? Но этого Виталий Б. не заметил.
    Другой мэтр, Иван В., после войны окончил Литературный институт, вернулся в Краснодар, написал много книг о казаках, полях, шляхах, ветрах с реки, тополях, мальвах у плетня и проч. Был назван «непревзойдённым певцом казачьей души».
    Мой отец Игорь Ладнов, официально признанный и поименованный «старейшим деятелем культуры Кубани», написал и издал в Краснодаре шесть сборников басен, фельетонов и песен – опять-таки о «Кубани», «нивах» и т.п. На его поминках тогдашний председатель СПР Петр П. изъявлял мне официально-сдержанное сочувствие, до тех пор, пока не узнал, что я член СП Москвы и учился в семинаре Юрия Кузнецова. После этого его отношение ко мне резко переменилось – едва ли не до подобострастия. Было сказано много слов о Кузнецове, который, мол, «наш известный земляк». Петр П. предлагал мне вступить ещё и в «его» Союз, на что я согласиться не мог – мои друзья были членами СРП – но из вежливости обещал «подумать». Должен сказать, что всю эту чехарду с писательскими Союзами и их противопоставлением я считаю совершеннейшим вздором – по гамбургскому счёту. Но иногда, к сожалению, приходится идти на поводу чужого мнения – особенно если это мнение твоих друзей. Петр П. по провинциальной привычке переоценивал значимость моего рядового членства в столичном Союзе писателей, считая, что «свой человек в Москве» в любом случае может многое. Через год смерть Петра П. избавила меня от тягостной необходимости озвучивать очевидный выбор между местечковым и общенациональным. Да, вот ещё любопытный нюанс. Поминки по моему отцу были оплачены Союзом писателей России и проходили в кафе при гостинице «Интурист», вход в которое был с улицы Калинина. На столе, помимо всего прочего, стояла бутылка коньяка «Наполеон». Я налил себе рюмку и удивился: это было какое-то жуткое пойло, какая-то самопальная настойка, не имеющая ничего общего даже с откровенно поддельным коньяком. Позвал официанта разбираться. Официант что-то мямлил и всячески изворачивался. Потом высказался более определённо: мол, они (кивок в сторону членов правления СПР) попросили перелить принесённую ими настойку в эту красивую бутылку и поставить её на стол. До сих пор не знаю, в чём тут дело: или граждане решили показать размах и широту души, прибегнув к наивной бутафории, или же попросту выпили коньяк, пока я был на кладбище, а потом запаниковали и стали по-детски наивно выкручиваться. Скандала я устраивать, разумеется, не стал, но случившееся не прибавило мне уважения к организатором поминок.
    Юрий Кузнецов – один из немногих, «выбившихся в люди»: поэт крайне неоднозначный, с бесспорными достижениями и явными провалами. Но его достижения и даже провалы – общероссийские, а не «кубанские». Кузнецов ещё мальчишкой, сразу после армии, потёрся в краснодарских газетах, поучился в местном институте и попросту сбежал из Краснодара. Окончил Литературный институт, вернулся на малую родину – и оказалось, что никому он здесь не нужен: не пишет, стревец, о шляхах и мальвах! Попытался что-нибудь «такое» написать, насилуя себя – всё-таки «малая родина», вроде что-то кому-то должен. Не пошло дело. Робко заикнулся о членстве в Союзе писателей – местные «мэтры» подняли мальчишку на смех. Плюнул и опять уехал. «Мэтры» остались писать о мальвах.
    В Москве однажды я завёл с ним разговор о писателях-земляках. Кузнецов отреагировал весьма резко и болезненно – старая обида не прошла за тридцать лет. Дело тут не только и не столько в особой обидчивости Кузнецова (за четверть века многие обиды сглаживаются), а в том, что обстановка в Краснодаре было ему известна до последних дней. И, по его мнению, мало изменилась с конца 60-х. Поэтому Кузнецов не считал себя ни кубанским, ни краснодарским поэтом. Никакого «земляческого» отношения к себе со стороны Кузнецова я не замечал никогда. В любимчиках у него не ходил. Ругал он меня заметно больше, чем других своих студентов. Тогда я думал, что большей частью Кузнецов ко мне просто придирается, как и положено строгому профессору с тяжёлым характером (а характер у него был действительно тяжёлый). Теперь считаю, что он пытался предостеречь меня от местечковости (той самой, от которой сам немало пострадал) и просто иногда перебарщивал в своих попытках. Пытался он предостеречь не меня лично (Кузнецов на всех смотрел исключительно сверху вниз, эгоцентризм бил из него через край: «Звать меня Кузнецов. Я один/, Остальные - обман и подделка»), а просто ещё одного молодого литератора из Краснодара – он их повидал немало. А как раз в такого рода предостережениях и советах я не нуждался (нуждался в других), но Кузнецов в это поверить не мог и не хотел.
    Я дал ему для ознакомления первый номер нашего журнала «Новый Карфаген», заикнулся о рецензии. Через неделю он вернул мне журнал, снисходительно хмыкнул и выразился в том смысле, что, может быть, «что-нибудь из этого и получится», но никаких рецензий своим студентам из Краснодара он писать не будет принципиально, и уж тем более не будет их писать друзьям и знакомым своих студентов. Вкратце объяснил причину: его именем спекулируют, особенно в Краснодаре, откуда его в своё время попросту выжили, а теперь задницу ему вылизывают; ему это по-человечески неприятно. Нет, меня он не имеет в виду, но доверять моим друзьям, лично ему не известным, и уж тем более друзьям моих друзей у него нет оснований. Вполне возможно, у кого-нибудь возникнет мысль что-нибудь поиметь на его авторитете. Я всё понял и больше с подобными просьбами к Юрию Поликарповичу не обращался. Оговорюсь насчет эгоцентризма Кузнецова – не всё так просто. Это, в первую очередь, маска. Как и его оранжевый пиджак, привычка подолгу молчать, скупо ронять фразы. Курить в аудитории, прямо за кафедрой. Это ещё Бродский стал себе позволять в США. Кузнецов посчитал, что ему и подавно можно. Нам тоже разрешал курить, только загонял курильщиков к окну, в дальний угол аудитории. Но была, бесспорно, и вторая очередь…
    Краснодар – город провинциальный. Но всё-таки – столица края, неофициально именуемая «Южной столицей России». Определённый резон в этом есть. Краснодар действительно более самодостаточен по сравнению с городами Средней полосы, особенно находящимися вблизи от Москвы. Там слишком сильно заметны контрасты столичной и провинциальной жизни. Не то в Краснодаре. До Москвы – полторы тысячи километров, не все там бывали даже раз в жизни (мол, нам и здесь хорошо, да и билеты дорогие...) Да, хорошо, тепло, море рядом (можно поехать на выходные), фрукты-овощи, не нужны шубы, ботинки на меху, зимняя резина для автомобилей. Полгода – слякотная осень с ночными заморозками и грязным снегом, зато другие полгода – лето. Отношения между людьми простые, непринуждённые до амикошонства. Основной сектор экономики – аграрный, благо климат позволяет, растёт всё, и хорошо растет. Значит – плотные связи с краем, станицами. Почти у каждого там есть родственники или друзья. Станичники приезжают в Краснодар ежедневно, многие работают в городе, сильно разбавляя городской уклад жизни привычным деревенским.
    Косность сельского населения известна. В неё входит, в том числе, приверженность традициям, даже давно отжившим. А традиции Краснодарского края – традиции форпоста, казачества, которое до 1917 года пользовалось значительной автономией и привилегиями. Значение казачества после окончания Кавказской войны упало ниже плинтуса, но пользование привилегиями в течение ещё полувека не прошло бесследно, породив своеобразный гонор, часто доходящий до смешного. Именно этот гонор определил отношение к Краснодарскому краю во всей стране. Забавно, как подавалось казачеством верность традициям. До конца 18 века и переселения на Кубань бунтовали против царя, бегали в Персию и Турцию – традиция независимости, Сечи, «вольного казачества». После 1917 г. чуть ли не десять лет воевали против Советов – тоже, оказывается, блюли традицию: в этот раз – верного служения Царю и Отечеству. Потом так же верно служили Советам, поименовав себя «красным казачеством» – как думаете, почему? Правильно – опять традицию блюли!
    Настала «перестройка». Снова решили вернуться к «традициям», уже непонятно каким. Если раньше казаки были «вольные», потом «белые», потом «красные», то теперь стали ряженые. Надели маскарадную форму, обвешались тупыми шашками, крестами, натянули сапоги (со шпорами!) и стали разгуливать по городу в поисках приключений. Именно приключений, т.к. серьёзных дел им не поручали – такое никому не могло привидеться и в страшном сне. Говорили, что хотят служить России, как их отцы и деды (вернее было бы сказать, как деды и прадеды). Но служить в армию по контракту почему-то никто не шёл. Там, в армии, заставят всерьёз воевать, да ещё зашлют далеко от холодной горилки и горячих баб; как-то не хотелось. Кроме того, в армии нужно кое-что уметь, кроме как стрелять из «калаша» (это сегодня любой шпанюк умеет). И желательно иметь здоровую печень, что для большинства новоявленных казаков было абсолютно нереально. В милицию служить тоже не шли: это, мол, природному казаку невместно – выполнять полицейскую работу. Что не мешало «природным казакам» в качестве «усиления» милицейских патрулей разгуливать по улице Красной, заигрывая с девчонками. По другим улицам ходили редко: там темно и можно в ухо получить. Ещё совершили несколько «подвигов»: разогнали нагайками цыганский табор, избили на вокзале армян и перетряхнули их чемоданы. Нашлось, правда, несколько десятков сорвиголов, съездивших в Приднестровье пострелять в молдаван. Тогда ещё не было 359 статьи (наёмничество) в УК РФ, а если и было что-то похожее, так не работало – начало 90-х, кругом бардак. Но, как только убили второго добровольца, весь кураж куда-то пропал. К тому же в центральной прессе появились высказывания руководства Приднестровья о том, что оно не заинтересовано в казачьем присутствии, поскольку (цитирую) «казаки – повод постоянных упрёков на переговорах, и при этом малоэффективны, не имеют своего оружия и увозят выданное в Дубоссарах». Умиляет корректность высказывания. Малоэффективны... Увозят...
    В начале 1990-х в Краснодаре появилось несколько «войск», «рад», «союзов» и прочих тусовок для не знающих, чем себя занять. Стали спорить: кто прав и у кого больше прав, обвинять друг друга в предательстве интересов казачества (давно и окончательно исчезнувшего как сословие – вместе с причинами, приведшими к образованию этого сословия), отступлении от традиций (каких на этот раз?!) прямом воровстве, подхалимаже перед властью и Бог знает, в чём ещё. В общем: «На башне спорили химеры: которая из них урод?..» Власть, какой бы она ни была, много воли скоморохам не давала, но и разгонять не спешила: начнут ведь на кухнях да в подворотнях собираться, интриговать... А значит – надо организовать, возглавить и проконтролировать. Утвердили бывшего доцента КубГУ самым главным казаком, погрозили пальчиком: смотри, не балуй слишком! Он слишком и не баловал, так больше всё: выступления, съезды, парады, банкеты. Церковь вынуждена была выразить поддержку явной клоунаде, а как же: говорят ведь правильные слова о России, православии, традициях опять-таки... И где в этом балагане могло найтись место понятиям искусства, академизма, национальной литературы? Совершенно неуместно, просто дико как-то... Песни и пляски кубанских казаков – вот «це гарно», а другого и даром не надо. Чтобы другое понять, надо напрячься, силы потратить. Лениво. Возобладала местечковость.
    Конечно, преобладание казачьей тематики в краснодарской литературе было обусловлено причинами объективными. Так же, как и преимущественное название краснодарской литературы: «кубанская». Какие ассоциации возникают у читателя при слове «Кубань»? Правильно – казаки, станицы, шашки... Горилка, пшеница... Мальвы у плетня... Потому что именно об этом, как правило, и писалось. Кое-кто писал и о другом, но за другое кушать не давали. Разница между цивилизацией и культурой, как известно, проста: цивилизация – это материальные достижения, культура – духовные. Есть нюансы, есть споры, разные теории, но сути они не меняют. В Краснодарском крае хватало цивилизации, двадцатый век как-никак (теперь уже двадцать первый), но культура оказалась мало востребована – по причине преобладания сельского жизненного уклада. Какие в станицах духовные запросы?.. Именно поэтому – «кубанская» литература, т.е. ориентированная на менталитет станичных жителей. Поэтому же – не «краснодарская», т.е. не городская, предполагающая качественно иной уровень духовных запросов. Неоткуда было взяться этим запросам. Имею в виду – массово, потому что отдельные случаи были всегда, но погоды не делали никогда.
    Возразят: а как же Шолохов, как же «Тихий Дон»? Разве это не истинно культурное достижение?!.. Пусть Дон, не Кубань, но разве это – не о казаках?! Разве это – не настоящая литература?!..
    Ответ прост: Шолохов написал, бесспорно, гениальный роман. Написал буквально чудом. Написал сам. Споры об авторстве отнесём на счёт любителей сенсаций. Небольшое уточнение: если даже автор пользовался подробными и обширными чужими воспоминаниями, это ничего не меняет. Если какой-нибудь умник считает иначе – пусть сам соберёт побольше чужих воспоминаний и попробует написать гениальное произведение. Быстро поймёт своё место. Всё (почти) остальное, написанное Шолоховым, можно выбросить и забыть. Но роман – не о казаках. Хотя в значительной мере про казаков. Парадокс? Отнюдь. Бытописание казачества не было самоцелью автора. Как и утверждение местечкового «превосходства», или фанатичного прославления казаков как якобы отдельного «народа». Шолохов показал прямо противоположное: несостоятельность казачьей «самостийной» (читай – местечковой) психологии, обособления казачества от общенационального бытия. Показал, что подобное обособление трагично и губительно для любого сословия, любой группы. Дело не в том, кто прав (в романе и в жизни) – красные или белые. Дело в том, что если ты ни с теми и не с другими, то тебе прилетает с обеих сторон. Вот и главный герой романа, исповедующий «самостийность», мечется между «белыми» и «красными». И до конца романа не может сделать выбор. А прибился бы разом к кому-нибудь одному – пристрелили бы скоренько другие, и герой бы погиб с сознанием выполненного долга, хоть какое-то утешение... Казачество в романе – материал, частный случай. На месте казаков и казачества могло быть купечество, офицерство, интеллигенция. И такие романы есть у других авторов – вспоминайте сами. Говорить, что «Тихий Дон» – роман о казаках, всё равно, что сказать о «Гамлете», будто это пьеса о древних датчанах. Это значит – не видеть леса за деревьями. К сожалению, не видят. Для тупиц роман «Преступление и наказание» – «детектив», фильм «Однажды в Америке» – «гангстерская сага», стихотворение Бодлера «Une Charogne» – это «о дохлой лошади» (в оригинале, кстати, о лошади нет ни слова, но кому «на Кубани» это интересно?..) Так и живём... В самом Краснодаре были попытки описать исторические «кубанские реалии». Наиболее яркая из них – «Наш маленький Париж».
    Роман Лихоносова, бесспорно талантливый, не вызвал общенационального резонанса – сравнительно с «Тихим Доном». Это обусловлено двумя основными причинами: Лихоносов перенасытил текст диалектизмами (порой до не читаемости целых страниц), бытовыми подробностями, и не удосужился объединить отдельные фрагменты своего произведения единой сюжетной линией, необходимой в романе по самому его существу, а вовсе не по капризу теоретиков. Первое обстоятельство было вызвано боязнью упустить важные детали, прослыть невнимательным чужаком – каким он и был по рождению. А к чужакам «на Кубани» отношение не намного лучше, чем в Москве. Автор перестарался. Хотя сегодня, уже в начале двадцать первого века, находятся клоуны, всерьёз утверждающие, что, мол, балачка – самый что ни на есть настоящий язык, и нужно его возродить (дабы соблюсти традиции, разумеется).
    Последний раз высказывание о Лихоносове как о «чужаке» я слышал летом 2009 года от своей однокашницы по Литинституту, талантливого поэта и критика Анны Мамаенко, основателя литературно-театральной группы «Пункт Приёма» и автора известного афоризма: «отъямбись, а то амфибрахну!» При всём своём таланте Аня никак не может знать, что заметил, а что упустил Лихоносов в кубанских реалиях начала двадцатого века. Она и в советских-то реалиях путается, будучи намного моложе меня. Значит, повторяет чьё-то мнение. Чьё – неважно. Важно, что подобное мнение существует даже сегодня – после полувековой жизни Лихоносова в Краснодаре. Т.е. хоть практически всю сознательную жизнь здесь проживи – неважно, всё равно ты чужак и цена тебе грош. То ли дело коренные, местные – уж они-то точно всё знают, они точно талантливы! Все эти Иваны В., Вадимы Н., Крониды О., Виталии Б. и проч.
    А Витька Лихоносов – так себе; хрен какой-то с бугра спустился...
    Сам Лихоносов в интервью «Литературной газете» говорил, что это вообще позор для Кубани: то, что роман о казаках написал он – сибиряк по рождению. О том и речь: «местным» такое оказалось не по силам – попросту не хватило таланта. «Мальвы» и «шляхи», разумеется, не в счёт. Но в этом же интервью Лихоносов признал, что прежнего казачества сегодня уже нет (открыл Америку!) и что нынешние «казаки» – просто ряженые. Хотя и сказал, что не нужно их так называть – обижаются, мол...
    Второе обстоятельство отражено в подзаголовке «Парижа» – «ненаписанные воспоминания». Хотя – какой же подзаголовок? Полное название произведения: «Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж». Ну да, ну да... Что тут заголовок, что тут подзаголовок... Ненаписанные, полунаписанные, недонаписанные... Всё это – попытка вынуть козырь из рукава. Можно всякий подзаголовок поставить, придумать новый жанр и вывернуть наизнанку существующий, назвать поэму романом и роман поэмой. Прецеденты (или, как принято говорить «на Кубани», пренцинденты) известны и до сих пор вызывают недоумение читателей. Литературоведы за полтора столетия поднаторели в изобретении различных теорий, более или менее убедительно объясняющих подобные курьёзы. В конечном счёте все их объяснения сводятся к тому, что эти авторы имели право ещё и не так выпендриваться. С этим не поспоришь. Имели. Пример оказался заразителен, но у других авторов подобный фокус не удался – лимит оказался исчерпан. И всё-таки есть в «Париже» места почти гениальные. Обидно, что «почти». Но закономерно. Самому автору тоже прилетело со всех сторон. То он «коммунист», то «белогвардеец». Значит, успел заразиться «самостийностью» за тридцать лет (на момент написания «Парижа»), ни к кому толком не пристал. Хотя известность Лихоносова значительно выплескивает за уровень местечковости. Причина – та же, что и в случае с Шолоховым: роман не о казаках и больше, чем про казаков (и значит, самостийностью автор заразился не вполне). Роман о памяти, о времени, даже – Времени, что многими правильно отмечено. Общечеловеческое явно присутствует, при чём тут казачество?!
    Ещё один литератор, похожий на Лихоносова многими обстоятельствами жизни (родился, учился, работал), хотя и много меньшего калибра – Владимир Жилин, умерший в 2002 году. Друзья его оценивали своеобразно, особенно те из них, кто имел о литературе поверхностные представления. Один из них писал после смерти Жилина: «Он мог писать как Есенин, мог как Маяковский, по ритмике, я имею в виду, но у него получалось по-другому – он вам рассказывал, как он понимает жизнь, только и всего». Ага. Как Есенин, как Маяковский. По ритмике. Вот что важно, оказывается. Но как Есенин и Маяковский не писал (хотя и мог) – это, видимо, минус. Зато рассказывал, как понимает жизнь. Это, видимо, плюс. Понимал он её по-своему. А по-своему понимают все. В сухом остатке остаётся это «только и всего». Хотя поэтом Жилин, бесспорно, был. Но ещё он был Шейферманом, что ни для кого не составляло секрета. Поэтому его первая книга стихов была издана, когда автору было пятьдесят лет – и, разумеется, не в Краснодаре (для соблюдения традиций). Сегодня о Жилине-Шейфермане стыдливо пишут: он, дескать, подвергался преследования по политическим мотивам. Какие, к пёсьей матери, политические мотивы! Это иначе называется... О дыме, огне и причинах подобного отношения к шейферманам судить не берусь, но в любом случае – нужно ведь и меру знать! Вспоминается ещё один поэт, правда, не кубанский – петербургский, но тоже не Иванов, и тоже первую книгу издал в пятьдесят лет. Был он «учителем Бродского», по словам последнего. От этих слов лауреат потом открещивался. Дескать, у меня не может быть учителей – я сам для всех учитель. Полноте. Даже у гениев могут быть учители, что уж говорить о Бродском.
    С учителями Иосифу Александровичу сильно повезло. Сам он, при всём своём таланте (крайне неоднозначном), до последних дней оставался подростком с неоконченным средним образованием, из-за чего сильно комплексовал. Комплексы наивно старался прикрыть многословной и навязчивой демонстрацией эрудиции. Ещё – чисто подростковым желанием иметь собственное, отличное от других мнение по каждому вопросу. Довольно вспомнить, как он, уже будучи нобелевским лауреатом, расставлял приоритеты в литературе 20-го века. И ведь многие приняли их всерьёз... А какие списки обязательных произведений составлял для студентов! Как известно, окончивший семь классов Бродский стал университетским преподавателем исключительно по протекции своих поклонников, а его преподавательская деятельность заключалась в том, что он разбирал со своими студентами отдельные нравящиеся лично ему стихи – по нескольку строк за занятие, безо всякой системы. Студенты говорили, что самым интересным для них было смотреть на Бродского и слушать, как он сам читает стихи: распевая и раскачиваясь, превращая лекцию в шоу… Большей частью его чтения никто не понимал, поскольку Бродский, прекрасно выучив английский язык, до конца жизни изъяснялся на нём с жутким акцентом. Американские студенты, кстати, в вопросах литературы – и не только – были крайне невежественны, что удивляло даже профессора-семиклассника. Но, впрочем, существенно облегчало его работу.
    Стихотворения самого Бродского, в которых наиболее ярко выражен его так называемый стиль – наименее интересны в художественном отношении. Весь так называемый «стиль Бродского» состоит в переносах, нарочито усложнённых синтаксических конструкциях и, опять-таки, в демонстрации эрудиции, то есть автор поступал как ребёнок, боящийся, что взрослые сочтут его недостаточно образованным, «ещё маленьким». Можно сказать – хотя и значительно упрощая – что всё ценное у Бродского от Рейна и Ахматовой (ещё можно добавить пару-тройку имён), а всё оригинальное представляет ценность крайне сомнительную. Но блюдо получилось забавное, многие едят его с большим удовольствием (или делают вид) и говорят, что вкусно. Что же это за блюдо? Больше всего похоже на «ирландское рагу» по Джерому. Положено всё, что под рукой было, а самое главное – не надо уметь его готовить! Достаточно просто смешать. Именно этим поэзия Бродского привлекает всех подростков, дилетантов, бездарей. Он изобрел рецепт: как писать, не умея этого делать. У самого Бродского иногда получалось (спасибо его учителям), чаще не получалось (но этого подражатели упрямо не замечают).
    В Краснодаре подражатели Бродского в основном вышли из студентов филфака КубГУ. Филологическое образование приучает к анализу, а стихи этого автора можно анализировать бесконечно, наделяя их любыми оттенками и гранями смысла – в зависимости от пристрастий анализирующего и уровня его фантазии. Надоело мешать рагу по часовой стрелке – можно мешать против. К тому же выпускники филфака, как я уже говорил, имеют претензию считать себя наиболее расположенными к литературному творчеству. Время от времени среди «филологов» появляются дельные литераторы (прозаики и поэты), но это скорее исключение из правил. Одно из таких исключений – краснодарский поэт Вадим Хазизов. Его стихотворения, как это принято у «филологов», непомерно растянуты и перенасыщены умными словами, но в них порой проблёскивает умело огранённое и подлинное чувство. Единственное, что более или менее примиряет меня с «филологами» и «бродскистами» – это то, что в их сочинениях редко встретишь портяночную тематику. И выпускники университетов, и последователи эрудированного самоучки считают примитивным писать о «воле в чистом поле» и прочих шляхах. Им бы чего посложнее, помудрёней. Здесь они опять ошибаются: подменяют присущее подлинному творчеству стремление к универсальности пошлым снобизмом. Оговорюсь: я вовсе не считаю литературу о земле и деревне низкой саму по себе; это, конечно, вздор.
    Смешно только стремление замкнуться в узком деревенском мирке, выдаваемое за тягу к корням, «подлинную народность», которая, мол, превыше всего, а другого нам «нэ трэба». Только не надо говорить про бесконечность природы и её постижения! Понятно, что можно бесконечно смотреть на текущую воду, горящий огонь (и на то, как блондинка паркуется). Можно рассуждать о том, что любой человек – это целая вселенная. Да только вселенная вселенной рознь...
     
    Профиль   Страница  
    Форум поэтов » Литературный раздел » Эссе и прозаические миниатюры » Мальвы у плетня
    • Страница 1 из 1
    • 1
    Поиск:

    Яндекс.Метрика
    Copyright Сайт высокой поэзии © 2009-2024 18+ При использовании материалов гиперссылка на сайт обязательна Хостинг от uCoz