| scivarin | Дата: Среда, 22.03.2017, 23:55 | Сообщение # 1 |
Руководитель проекта
Сообщений: 548
Награды: 9
Статус: Offline
| 
Рассматривая обострившееся противостояние представителей двух непримиримых на первый взгляд мировоззрений - патриотов, славянофилов, почвенников с одной стороны и либералов, западников, космополитов с другой, важно ясно представлять себе философские истоки этих общественно-политических движений. В противном случае объективному взгляду на происходящие процессы обязательно будет препятствовать некий конспирологический симулякр, неизбежно превращающий всякую попытку серьезного разговора об основополагающих вопросах нашего национального, государственного и частного бытия в шутовское столкновение "псов режима" с "агентами Запада".
Нет никаких сомнений в том, что определенное количество ангажированных деятелей, писателей и политиков в обоих лагерях присутствует, но перед ними стоит задача "оседлать" и направить уже существующее настроение толпы, они стремятся использовать в тех или иных конъюнктурных целях спонтанно сформированный социальный запрос. Однако именно момент формирования этого запроса является ключевым для понимания нашей политической действительности да и всего нашего образа жизни в целом.
В России была создана великая поэтическая и вообще литературная традиция, претендующая на универсальность, принявшая на себя пророческие функции и фактически растворившая в себе собственно философский дискурс. В условиях деспотической власти и свирепой цензуры это было единственным решением - литература свободно пользуется иносказанием, а классическая философия позволить себе этого не может.
Философия в России всегда погружена в экзистанс, вне которого она здесь не воспринимается и называется отвлеченной. У нас нет оригинальных философских школ, хотя мы обожаем философствовать. Наши разговоры наполнены философией, растворенной в интонациях, поговорках и забавных оборотах невероятного русского языка, но мы на подсознательном уровне избегаем четких формулировок.
Может быть, поэтому один из самых глубоких, точных и беспощадных русских мыслителей, Петр Яковлевич Чаадаев (1794 - 1856), делился своими соображениями преимущественно на французском, которым тогда, в эпоху изживающего себя крепостничества, солдафонства и романтизма владело все образованное общество России. В то время русская литература только расправляла свои крылья, только что ее реформировал друг Чаадаева Пушкин. В одном из писем А. И. Тургеневу Чаадаев сетует на недостаток хороших литературных образцов на русском языке и замечает: "Для того, чтоб писать хорошо на нашем языке, надо быть необыкновенным человеком, надо быть Пушкину или Карамзину", тут же делая сноску: "Я говорю о прозе, поэт везде необыкновенный человек".
Чаадаев выполняет другую, свою собственную миссию, и у меня нет сомнений в том, что именно так он понимал свои устные и письменные проповеди. Он даже не философствует в непосредственном смысле этого слова, хотя это его основное призвание, для него важно прежде обозначить позицию мыслящего человека в российском обществе (а идеологическая атмосфера империи Николая I в чем-то весьма напоминала нынешнюю). В речи философа не слышится никаких революционных призывов, он чужд политике, его интересует культура и прогресс общественных отношений, но в этой области он дает совершенно уничтожающую оценку российской истории и современной ему действительности:
"Сначала - дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, - такова печальная история нашей юности... Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошлого и без будущего, среди мертвого застоя."
Сказанное Чаадаевым отнюдь не бесспорно, ему многое можно возразить - и Пушкин это сделает в ставшим впоследствии знаменитым письме своему старому другу, которое при жизни поэта так и осталось неотправленным. Однако в словах философа есть и своя правда - возможно, он намеренно сгущает краски для того, чтобы обозначить суть неуловимого и неизбывного российского экзистенциального ужаса.
Власть, словно желая подтвердить высказывание Чаадаева, отреагирует на его позицию в своей привычной репрессивной манере - после публикации первого "Философического письма", откуда взята приведенная выше цитата, в журнале "Телескоп" (1836) по воле императора он официально будет объявлен сумасшедшим, ему запретят публиковать свои сочинения, журнал закроют, а редактора отправят в ссылку. Образованная публика оценит эту позицию по-своему - тексты Чаадаева будут ходить по рукам в списках. Эта позиция человека, любящего свое отечество, при этом прекрасно видящего его недостатки, страдающего от его несовершенства и понимающего преимущества европейской цивилизации, принесет Чаадаеву репутацию основоположника российского западничества, которая будет представлять собой результат вульгарного истолкования его сложных и, как это нередко бывает в мире идей, намного опередивших свое время философских взглядов.
Он и сам это понимал, и говорил так:
"Болезнь одна лишь заразительна, здоровье не заразительно; то же самое с заблуждением и истиной.
Вот почему заблуждения распространяются быстро, а истина так медленно".
Чаадаев прежде всего христианский философ: мистик и прагматик в одном лице. В христианстве его интересует не традиционная система обрядов и таинств, а сумма идей, главной из которых для него является идея возможности божественного откровения, прямого интуитивного знания, следуя которому человечество способно осуществить социальную утопию, создав царство божие на земле, непременными атрибутами которого станут всеобщее просвещение, равенство, свобода и демократия.
По сути это христианский социализм, однако социализм Чаадаев нисколько не приветствует, видимо, отождествляя его с вульгарно-материалистическим подходом к проблеме общественно-политического развития, хотя и предрекает ему будущую победу: "Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники".
Он мечтает о слиянии религиозного, философского и естественнонаучного опыта в единую систему знания:
"Христианство существует. Оно существует не только как религия, но и как наука, как религиозная философия; оно было признано не только невежественными народными массами, но самыми просвещенными, самыми глубокими умами".
Здесь Чаадаев развивает известные положения "философии мифологии и откровения" Шеллинга, с которым он познакомился лично во время путешествий по Европе (1823-1826), а затем состоял в переписке. Однако тут нечто большее, чем простое заимствование. Очевидно, это были достойные друг друга собеседники. По свидетельству современников, Шеллинг высоко ценил выдающийся ум русского философа. "Великий немец вами бредит, ловит везде русских и жадно расспрашивает о вас", - писал Чаадаеву из Германии А. С. Цуриков.
Будучи безусловно христианским философом, Чаадаев ни в коем случае не стал философом православным. Он открыто симпатизирует католицизму, приписывая ему главную социальную роль в утверждении европейской цивилизации, тогда как его отношение к православию лучше всего характеризует следующая скептическая сентенция:
"Как объяснить себе, что в книге о христианстве, которая вообще признана хорошей книгой и где говорится о всех религиях и всех философских системах мира, ни слова не сказано о православной церкви, хотя бы для того, чтобы опровергнуть ее учение?".
Православие он считает лишенной всякого внутреннего развития, аскетической, инертной и консервативной религией "семейного уклада", раболепствующей перед любой светской властью и нисколько не способствующей ни нравственному совершенствованию личности в духе учения Христа, ни прогрессу общественных отношений и культурной жизни. Попытка возрождения православия в современной России, к сожалению, во многом подтверждает выводы Чаадаева.
Впрочем, и католицизм для него - скорее символ, он всегда говорит о христианстве как о едином учении.
Зато в оценке древнеиндийского культурного наследия Чаадаев ошибся, поскольку в его время качественных переводов санскритских текстов на европейские языки еще не было. В обширной сноске к шестому "Философическому письму" он замечает: "Его литература и философия и самый язык, на котором они изложены, относятся к давно уже исчезнувшему порядку вещей".
Тем не менее, через несколько десятилетий индийская литература и философия начнут свое триумфальное шествие по Европе и России, а затем шагнут через океан.
Но вот интересный факт - в отрывках философских текстов, выходивших из-под пера Чаадаева, встречаются мысли, поразительным образом перекликающиеся с буддийской концепцией "потока дхарм". Как раз совсем недавно я прослушал записи цикла лекций А. М. Пятигорского о философии буддизма, затем открыл том сочинений Чаадаева - и был поражен. Русский философ второй четверти XIX века пишет о мире, сотворяющемся и разрушающемся в каждый момент времени. О дискретности человеческого осознания, которое и есть жизнь. О необходимости избавления от собственного "Я", мешающего постижению истины.
Вот как Чаадаев комментирует Откровение Иоанна Богослова:
"Иные, например, относили великие сказания Апокалипсиса к определенным временам: толкование смешное! или лучше сказать бестолковое! – Мысль Апокалипсиса есть беспредельный урок, применяющийся к каждой минуте вечного бытия, ко всему, что происходит около нас. Эти ужасающие голоса, оттуда взывающие, – их надобно слушать ежедневно; эти чудовища, там являющиеся, – на них надобно смотреть каждый день; этот треск машины мира, там раздающийся, – мы слышим его беспрестанно. Одним словом, превосходная поэма Иоанна есть драма вселенной, ежедневная, и развязка ее не так, как в драмах, произведенных нашим воображением, но по закону бесконечности продолжается во все веки и началась с самого начала действия".
Я думаю, что буддийский мастер мог бы согласиться с таким пониманием, а йог-шиваит наверняка одобрил бы следующее высказывание:
"Дело в том, что истинная смерть находится в самой жизни. Половину жизни бываем мы мертвы, мертвы совсем, не гиперболически, не воображаемо, но действительно, истинно мертвы. Взгляните на себя со вниманием обдуманности: вы тысячу раз на день увидите, что за минуту перед этой вы столько же были живы, сколько за час до вашего рождения; что не имели понятия ни о том, что делали, ни даже сознания о вашем существовании. Где же тогда была жизнь? – Это жизнь растительная, жизнь зоофита, но такая ли жизнь одушевленного творения? – тем паче существа разумного!
Жизнь убегает от нас повсеминутно, часто к нам возвращается, но никак нельзя сказать, чтобы мы жили не переставая. Жизнь разумная прерывается всякий раз, как исчезает сознание жизни. Чем больше таких минут, тем меньше разумной жизни, а если они совсем не возвращаются, вот и смерть. – Чтобы умереть таким образом, не нужно прекращать жизни, другой же смерти нет. Смерть в самой жизни, вот все, что называют смертью.
Между тем объясним возможные здесь недоразумения. Когда говорю сознание жизни, я не подразумеваю то идеологическое сознание, на которое опирается новая философия: простое чувство существования. Я понимаю под этим сознанием не только чувство жизни, но и отчетливость в ней. Это сознание есть власть, данная нам действовать в настоящую минуту на минуту будущую; устраивать, обделывать жизнь нашу, а не просто предаваться ее течению, как делают скоты бессловесные".
Философ с предельной четкостью обозначает один из основных принципов познания:
"Есть одно средство увидеть истину – удалить себя".
Эту сознательную манипуляцию он предлагает проделать не только частному наблюдателю, но и всему российскому обществу, ибо только она позволит ему воспринять объяснение русского экзистанса, имя которому - фактор географический:
"Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало у нас – элемент географический, вот чего не хотят понять; вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашим же владыкой. В такой среде нет места для правильного повседневного обращения умов между собой; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для логического развития мысли, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей между собой, связывающего их в тесно сплоченные огромные союзы, перед которыми неизбежно должны склониться все материальные силы; словом, мы лишь геологический продукт обширных пространств, куда забросила нас какая-то неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница физической географии. Вот почему, насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все значение нашей силы нравственной. Мы важнейший фактор в политике и последний из факторов жизни духовной. Однако эта физиология страны, несомненно столь невыгодная в настоящем, в будущем может представить большие преимущества, и, закрывая глаза на первые, рискуешь лишить себя последних".
Этот блестящий анализ отнюдь не утратил своей актуальности. Наше положение определяется не заговором "сионских мудрецов" или "мировых элит", или злобными кознями Запада, направленными против России. Такова сила вещей.
Русский мир представляет собой разрозненную галактику, нас разделяют огромные пространства, угнетает суровый климат и сковывает жестокий устав, обоснованный в первую очередь необходимостью выживания в не самых благоприятных условиях, а также слегка приукрашенный надуманной идеологией и сочиненной историей. Поэтому гражданское общество, философские школы и свободные искусства у нас отсутствуют, а судьба мыслящего человека представляется незавидной:
"Неужели вы воображаете, будто такой пустяк – вырвать пытливый ум из сферы его мышления и втиснуть его в тот узкий и мелочный мир, в котором вращается людская пошлость?..
Вы думаете, что лишь невинная шутка – бросать камни под ноги мыслящего человека, чтобы он споткнулся, чтобы он грохнулся на мостовой во весь рост и мог бы подняться лишь облитый грязью, с разбитым лицом, с одеждой в лохмотьях. Уязвленный, искалеченный, измученный окружающей его пустотой – он тайна для самого себя, а тем более для вас; как же, в самом деле, разгадать, что скрывается на дне этой стесненной души; как разгадать те мысли и чувства, которые вы и ваши присные загнали в его бедное сердце; не вам понять, сколько задатков, какие силы задушены миром и жизнью, среди которых он, задыхаясь, влачит свое существование. Мир его не принял, и он не принял мира...
А кто знает, что бы вышло, если бы вы не преградили ему пути? Быть может, поток смыл бы все нечистоты, под которыми вы погребены? Быть может, рассек бы сковывающие вас путы?".
Да, но в чем тогда заключаются "большие преимущества", о которых Чаадаев говорит в конце предыдущего отрывка? Ответ на этот вопрос он дает в одной из своих центральных работ - "Апологии сумасшедшего" (1837), которая, впрочем, так и осталась незаконченной. Я убежден в том, что всякий русский человек, считающий себя образованным и берущийся рассуждать об отечественной истории, политике и культуре, должен прочитать этот небольшой текст. Здесь я процитирую его фрагменты, которые имеют отношение к предлагаемой Чаадаевым концепции России как чистого листа.
Философ предлагает смахнуть с листа фальшивый псевдоисторический официоз и признать фактическое отсутствие исторического сознания в российском обществе:
"...историю создает не историк, а сила вещей. Историк приходит, находит ее готовою и рассказывает ее; но придет он или нет, она все равно существует, и каждый член исторической семьи, как бы ни был он незаметен и ничтожен, носит ее в глубине своего существа. Именно этой истории мы и не имеем. Мы должны привыкнуть обходиться без нее, а не побивать камнями тех, кто первый подметил это.
Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому что за каждым событием вы находите там идею, потому что средневековая история – это история мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе".
В культурном заимствовании нет ничего постыдного, если отвлечься от ложного чувства национальной гордости:
"Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что́ могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована. Но в этом наблюдении нет ничего обидного для национального чувства; если оно верно, его следует принять – вот и все. Есть великие народы, – как и великие исторические личности, – которые нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика провидения: таков именно наш народ; но, повторяю, все это нисколько не касается национальной чести".
Чаадаев абсолютно прав, а из великих народов, о которых он говорит, я обычно вспоминаю римлян, создавших величайшую империю древности, однако позаимствовавших культурный код у эллинов.
Чистый лист не только пуст, он еще и притягателен. Разве вы не видите на нем текста, который еще не написан? Да, у нас нет истории, зато она не довлеет над нами. Да, у нас нет книги, но мы можем написать ее сами, учитывая весь доступный нам опыт мировой культуры:
"Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не были ввергаемы всемогущею силою в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли".
Однако в силу отсутствия в России гражданского общества, "сознательная воля" может исходить только от правительства:
"...для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации...".
В том, что такая воля не будет проявлена, Чаадаев нисколько не сомневался. "Сумасшедший" даже не стал заканчивать свою "Апологию". Он желал общественного прогресса, но был слишком умен, чтобы верить в него.
В последние годы жизни, а это были годы Крымской войны и обороны Севастополя, он где-то раздобыл рецепт на мышьяк и постоянно носил его с собой. Когда какой-нибудь патриот в разговоре начинал восторженно описывать ему воображаемые картины будущих побед или некий либерал изливал перед ним свои сладостные мечты о грядущем смягчении нравов, Чаадаев молча показывал собеседнику рецепт.
Он продолжал писать:
"Наконец, храбрейшие из адептов новой национальной школы не задумались приветствовать войну, в которую мы вовлечены, видя в ней осуществление своих ретроспективных утопий, начало нашего возвращения к хранительному строю, отвергнутому нашими предками в лице Петра Великого. Правительство было слишком невежественно и легкомысленно, чтобы оценить, или даже только понять, эти ученые галлюцинации. Оно не поощряло их, я знаю; иногда даже оно наудачу давало грубый пинок ногою наиболее зарвавшимся или наименее осторожным из их блаженного сонма; тем не менее оно было убеждено, что, как только оно бросит перчатку нечестивому и дряхлому Западу, к нему устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои неоконченные изыскания, свои бессвязные стремления и смутные надежды за истинную национальную политику, равно как и покорный энтузиазм толпы, которая всегда готова подхватить любую патриотическую химеру, если только она выражена на том банальном жаргоне, какой обыкновенно употребляется в таких случаях. Результат был тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутился в Крыму".
Этот отрывок из "Письма неизвестного неизвестной" написан не в наши дни, а в 1854 году. Тем более странное, почти мистическое чувство испытываешь, когда читаешь его сегодня.
Мышьяк в итоге принял император Николай I (1855), некогда объявивший философа сумасшедшим, а теперь доведенный до отчаяния поражениями и неудачами в Крымской войне. Чаадаев свой рецепт так и не отоварил. Он лежал у него в кармане, когда он умер, сидя в своем кресле. Это случилось 14 апреля 1856 года, за несколько часов до наступления Пасхи. Идеальное время смерти для христианского мистика.
"Христианин беспрестанно переходит с неба на землю, с земли на небо: кончит тем, что остается на небе".
"Христианское бессмертие это жизнь без смерти, совсем не так, как думают, жизнь после смерти".
Сообщение отредактировал scivarin - Среда, 22.03.2017, 23:58 |
| |
| |
